В Дивеево хранился план, начертанный батюшкой Серафимом. По его предсказанию в конце времен монастырь должен был распространиться до самого высокого берега речки Вичкензы (теперь там пруд), в ограду должны войти Казанская церковь и дома приходского духовенства. Поэтому каменная ограда, окружавшая монастырь, была поставлена только с севера, востока и юга, а с запада стоял лишь деревянный забор. После переворота забор этот сломали и на территории монастыря по понедельникам устраивали базар, что мешало жизни обители. Отобраны и заняты были в эти годы и находившиеся в этой части монастыря некоторые корпуса.

Монастырь всегда разделялся на старую и новую обители. Старая обитель начинается с корпуса матушки Александры и занимает весь северозападный клин монастыря; там располагался монастырский огород и кроме новых корпусов помещался старый корпусочек, где подвизалась блаженная Пелагея Ивановна. Келья ее сохра нилась в том виде, какой она была и при блаженной. В корпусе читался неусыпаемый псалтырь: двенадцать старушек по очереди читали его все сутки. Назывался этот корпусочек пустынькой блаженной Пелагеи Ивановны. Над кельей матушки Александры был выстроен чехол, образовавший второй этаж. Здесь жили сестры, обслуживающие пустыньку первоначальницы, а также Рождественские храмы, поддерживающие неугасимыми свечу в верхнем и лампаду в нижнем Рождественских храмах. В нижнем храме Рождества Богородицы до разгона читали неумолкаемый псалтырь, который прерывался только в среду Страстной недели и начинался после малой вечери в субботу Светлой недели.

Пустынька блаженной Наталии Ивановны* находилась в центре монастыря, в конце Канавки. Пустынька сохранялась в том же виде, как и при блаженной, и там также читали псалтырь. Кроме того, псалтырь читался еще в ближней пустыньке преподобного Серафима, перевезенной из Саровского леса (от источника). Над ней выстроили чехол, в котором помещался сруб. Сохранялся и корпус, где жила блаженная Прасковия Ивановна, и там также читали день и ночь псалтырь определенные на то сестры. В келье матушки Александры псалтырь читался двенадцатью сестрами. Все эти сохранявшиеся корпусочки назывались пустыньками. По ним водили приезжавших богомольцев, и сами сестры часто их посещали, особенно в праздничные дни. В Прощенное воскресенье после вечерни а также на Пасху и на Рождество, в большие праздники обязательно обходили все пустыньки и могилки блаженных (возле собора) и матушки Александры, схимонахини Марфы, Елены Васильевны Мантуровой и служки угодника Божил Мотовилова (возле Казанской церкви).

Из сруба дальней пустыньки сделали алтарь в кладбищенском храме Преображения. Там в особой витрине хранились вещи Преподобного. Храмов в монастыре было девять:

1. Теплый собор во имя Святой Троицы с пределами во имя иконы Божией Матери «Умиление» и в память преподобного Серафима. На хорах еще два предела во имя иконы Божией Матери Владимирской и в память обретения главы Святого Иоанна Крестителя.

2. Тихвинская деревянная церковь (построена Иваном Тихоновым) с пределами всех святых и Архангела Михаила.

3. Под Тихвинской была церковь в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали». После разгона монастыря там устроили мельницу, и осенью 1928 года храм сгорел.

4. На кладбище была церковь Преображения. 5. В богодельне (так называемой старой больнице) был домовый храм в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте». Главный вход в него был со стороны Канавки, а с севера и с юга были двери в жилые коридоры. В две кельи, примыкавшие к алтарю, выходили даже окна, так что больные старушки могли молиться прямо у себя в кельях. В этом храме и совершалась в 1927 году на Воздвиженье последняя всенощная, когда произошло прощание сестер.

6. В игуменском корпусе был домовый храм Равноапостольной Марии Магдалины. В нем государь Николай Александрович просил отслужить ему обедню. Причем просил дать ему такого священника, который бы совершил службу неспешно и благоговейно, но за один час. Мать игумения назначила отца Петра Соколова, бывшего в то время младшим священником. У него был хороший голос, отчетливая дикция и живой, быстрый характер. Служба отца Петра очень понравилась государю. По окончании он призвал этого священника к себе и наградил его золотым крестом с драгоценными камнями. По рассказам, когда отец Петр вошел к государю, то было растерялся, упал ему в ноги, но помазанник Божий поднял его, посадил рядом с собой и, обращаясь к обер-прокурору Священного Синода Саблеру, сказал: «Вот прекрасный, благоговейный служитель Христовой Церкви» — и с этими словами возложил на него крест.

7. Кроме того, в трапезной был храм в память великого князя Александра Невского. Там служили большей частью зимой, поскольку храм Тихвинской иконы Божией Матери был тесен и душен. Ранее на этом месте стояло сельское кладбище. Кладбище перенесли за монастырские постройки поближе к Сарову. Монастырское же кладбище занимало юго-восточный угол Канавки, располагалось вокруг храма Преображения. 8. Еще было два Рождественских храма во имя Спасителя и Божией Матери. Пристроены к Казанской церкви еще при Отце Серафиме. Стало быть, храмов насчитывалось девять, а престолов - пятнадцать. Под все престольные праздники за малой вечерней служился Параклис Божией Матери и утром бывало водоосвящение. На престольные праздники Умиления Божией Матери, 28 июля, и в дни памяти преподобного Серафима, 19 июля и 2 января, а также на день основания обители, 9 декабря, день зачатия преподобной Анны после поздней литургии обязательно совершались крестные ходы по Канавке с пением Параклиса Божией Матери «Многими содержим». Накануне 9 декабря бывала торжественная всенощная празднику Божией Матери Умиление и преподобному Серафиму. За всенощной читался акафист пополам Царице Небесной Благовещению с 1-го по 6-й кондак и икос и с 7-го по 12-й - преподобному Серафиму. иконе Божией Матери «Умиление» существует особая служба, составленная митрополитом Серафимом Чичаговым. Кроме того, на праздник Живоносного Источника был крестный ход внутри обители за Канавкой, а на Преполовение - вокруг обители за оградой. Духовенство монастыря почти все было из рода отца Василия Садовского. При разгоне старшим был протоиерей отец Иоанн Смирнов, родной племянник отца Василия (скончался в глубокой старости в Дивееве). Кроме него были: отец Михаил Гусев, сын родной внучки, воспитывавшейся у отца Василия (скончался в тюрьме); отец Иоанн Полидорский, муж сестры отца Михаила (скончался на Соловках). Ежедневно служба утром (кроме Великого Поста) начиналась: ранняя обедня в 5 часов и поздняя в 6 часов (в разных храмах). По воскресным дням обязательно перед поздней бывал Параклис нараспев, по очереди оба канона. Вечером в половине шестого - вечерня и заутреня. Затем малое повечерье с каноном (дневным по уставу). Перед ранней обедней с 4 утра и перед поздней с 5 часов читались Правило причастникам, утренние молитвы и сборный акафист. Полунощница читалась иногда с вечера или по кельям. Вечером в половине пятого всегда неопустительно, кроме только Пасхальной недели, читалось данное преподобным правило: 12 избранных псалмов, помянник и по 100 поклонов Спасителю, Божией Матери и Преподобному, затем маленькое правильце, и, конечно, поминали благодетелей. Великим Постом служба начиналась в 4 часа утра: утренние молитвы, полунощница, заутреня, часы и преждеосвященная Литургия. В 3 часа дня на 1-й неделе и в 4 часа в остальные читалось Великое повечерье с канонами, потом сборный акафист и обычное правило. После повечерья читалось поучение.

Вечерние молитвы всегда творили собравшись по корпусам. После обеден служили молебны и полные панихиды, и батюшки ежедневно шли служить панихиды по всем пустынькам, и в ближней пустыньке преподобного полагался молебен. В воскресенье вечером обязательно бывал акафист преподобному Серафиму нараспев вместо 2-й кафизмы на заутрени. Некоторые видели, как во время пения акафиста преподобный покрывал певчих своей мантией.

Певчих сестер было отдельно два хора: правый и левый. Каждый хор занимал особый корпус. Правый хор всегда пел позднюю обедню, а левый - раннюю. Вечерню и заутреню пели оба хора (также всенощную) на два клироса. На сход соединялись оба хора. В будние дни каждый хор делился еще на две череды. Одна половина начинала неделю, другая кончала - по три дня. Служба всегда была с канонархом. Читали и канонаршили альты. Басы читали только Апостол и Шестопсалмие. Дисконты вовсе не читали. Катавасию за всенощной сходились петь на амвоне. Читали оба хора по очереди, по неделям. После утренних и вечерних молитв обязательно соблюдалось маленькое правильце Преподобного. По вечерам все ходили по Канавке и читали полтораста раз «Богородице Дево, радуйся». На каждый десяток читали «Отче наш» и поминали живых и умерших. 1 октября, на Покров, вечером после заутрени всем монастырем молились полтораста раз в церкви. Так же молились постоянно и по корпусам за живых и за умерших и при всякой нужде. Это было самое обычное постоянное правило.

Под двунадесятые праздники усердствовавшие собирались молиться на всю ночь в церковь. Под Крещение ставили в церкви чашу с водой и, когда молились перед ней, в 12 часов ночи всегда видели, как вода на один момент вся как бы закипала. Также всегда собирались молиться после обедни до малой вечерни в субботу Светлой недели, перед закрытием Царских врат. На клиросное и церковное послушание ставили только девушек. Корпусов в монастыре было очень много, кажется, больше 66, несколько полукаменных, а большинство деревянных. До 60-х годов сохранился один корпус, оставленный еще при жизни преподобного, - первая трапезная. Сестры жили по послушаниям. В корпусах обычно помещались мастерские и жилые кельи. Кто где работал, там и жил. В монастыре была большая живописная мастерская. В ней сестры не только писали иконы, но и заготовляли доски, золотили и чеканили. У каждой была своя специальность. В последнее время создали отдельную иконописную. Больше 80 сестер жили и работали в литографии. Сами работали на камнях (накалывали), по году подготовляли каждый камень. Печатали на моторе картины. Сушили. Кроме того, переводили картины на белые грунтованные доски и затем их прописывали. Отливали на алебастре фигуры преподобного с медведем и раскрашивали. Делали всякие корзиночки, игрушки. Все это раздавали и продавали в монастырской лавке.

Доски делали в своей мастерской чистодеревщики-столяры, помещались они на конном дворе, а в красильном корпусе заготовки грунтовали, так же как и холсты.

В рукодельном послушании шили гладью на пяльцах и вообще вышивали. В портной шили одежду для сестер. Портных было несколько. В ризной шили и чинили ризы, делали цветы, убирали иконы и плели русское кружево на коклюшках. В вязальном- вязали на машинах. В манатейном пряли из русской, овечьей шерсти и ткали манатею, из которой шили ряски и мантии. Специальные сестры шили апостольники и камилавки.

В хлебном корпусе сестры пекли хлеб. На мельнице сами мололи муку. Возле мельницы помещались 2 житницы. В просфорной пекли просфоры. Трапезная помещалась в храме святого князя Александра Невского, под трапезной была стряпушечная, где варили пищу.

В свечном корпусе в монастыре делали свечи, а подготовляли воск, промывали, топили и отбеливали в лесу на Ломовке, где был специальный свечной корпус.

Соборницы жили в отдельном корпусе. Им приходилось по ночам караулить по очереди собор, а остальные церковницы жили тут же при своих церквах.

В погребном корпусе жили погребщицы. Под корпусом помещался большой погреб, где хранились капуста, огурцы, грибы.

Отдельно была квасная. Там готовили и в погребе под корпусом хранили монастырский квас. В конце зимы, в марте, все погреба набивались льдом и снегом.

В монастыре была своя большая больница и аптека. Врачи были свои же сестры, принимали и лечили там и приходящих крестьян. Был и свой зубной кабинет. Зубы лечили тоже сестры. Было 4 зубных врача. Зубы не только лечили, но и делали протезы.

В саду жили садовницы. Сад был расположен в северо-восточном углу монастыря, а в юго- восточном углу помещалась коровная и находились парники. Там была специальная водокачка. Главная водокачка помещалась у начала Канавки. Оттуда все брали воду, а в некоторые послушания был проведен и водопровод. На водокачке работали свои же сестры.

В молотильном корпусе сестры молотили зимой и убирали хлеб и солому. Молотили цепами. Летом работали в поле. Монастырская земля простиралась на юг к деревне Рузаново. В огородном корпусе жили огородницы. В этих послушаниях, в отличие от мастериц и клиросных жили трудовые сестры.

Хозяйственными работами ведали благочинная и помощница благочинной. Она наряжала сестер на работу в монастыре, а летом из всех послушаний на покос, на поливку огородов, на уборку хлеба, на рытье картошки, на сбор грибов в лесу и вообще на все работы вне и внутри монастыря. На тяжелые работы назначались в основном молодые. До войны 1914 года косили наемные мужики, а с войны сами сестры. На конном дворе жили наемные рабочие. Там были всякие мастерские: шорная, слесарная, столярная, жестяная. На конном дворе же стояли монастырские лошади, жили кучера и работники. За монастырем был свой кирпичный завод.

В монастыре было две свои лавки: иконная, бакалейная и мануфактурная. Сестры все могли приобрести, не выходя за ограду. Был специальный лавочный корпус, где жили лавочницы (продавщицы).

Таким образом, монастырь целиком обслуживался сам. Все было внутри обители. Существовало большое, сложное и хорошо организованное хозяйство. Монастырь капиталов не имел, жили своим трудом. Хутора и подворья вносили свою лепту помощи, ведь кроме молодых рабочих сестер было много старых, нетрудоспособных. Кто из них мог, читал в пустыньках Псалтырь, а некоторые уже и того не могли.

У монастырских ворот жили вратницы, которые следили за входящими и выходящими и запирали на ночь обитель. Была в монастыре и своя баня.

В игуменском корпусе жила матушка игумения. Там находилась канцелярия. Велся учет всего хозяйства монастыря. Там же помещались кладовщицы, ведавшие вещевыми и продуктовыми кладовыми, и почтарки, которые ходили на почту, приносили и разносили по корпусам письма, деньги и посылки.

Возле ворот вне монастыря по саровской дороге находились гостиницы для богомольцев, а далее дома священников. Гостиницы также обслуживали свои сестры.

Кроме того, в монастыре был приют для девочек. Он был под высочайшим покровительством императрицы и назывался Александрийским, так как на его содержание отпускал средства императорский двор. В приюте жило до 60 девочек. Принимали туда больше сирот с 2-3 лет и старше - до 14 лет. Девочки жили там до 14 лет, а потом по желанию либо возвращались к родным, либо выводились на послушания. В приюте создали четырехклассную школу. Преподавали там сами сестры и монастырское духовенство. В этой же школе учились и дети духовенства. Все содержание, пища, одежда были от монастыря. В свободное от занятий время девочки учились всякому рукоделию: вязать, вышивать, шить. Там же их учили петь, а способных - играть на фисгармонии. Лет с семи их одевали в монастырскую одежду: ряску и повязку (бархатный колышек), а способных сразу же ставили на клирос. Зимой зачастую всенощную справляли дома. Приходил батюшка и сами девочки пели, читали, канонаршили. А в обычное время их всех водили по праздникам в церковь, где все они стояли рядами отдельно. Ежедневно по очереди (по четыре сразу) девочки ходили на монастырское правило, где во время помилования благотворящих стояли на амвоне на коленях с воздетыми ручками. Также выходили и клали 300 поклонов на правиле. Утром и вечером у них была общая молитва, а вечером к тому же попеременно какой-нибудь акафист или 50 раз «Богородице Дево». Там же с ними в корпусе жили сестры- учительницы, няни для маленьких и старшая. В будни они питались дома, а в праздники вместе с сестрами в парадах ходили в трапезную. При приюте имелся свой сад, где дети гуляли и играли в свободное от занятий время. На Рождество устраивали елку с подарками.

Старушки жили в богодельне, так называемой старой больнице. Там было два корпуса, соединенных переходом (на 2-м этаже), чтобы удобнее было, не выходя на волю, ходить в церковь «Всех скорбящих Радосте». Кроме того, многие старушки жили в хлебном корпусе и рассеянных по монастырю маленьких корпусочках. Кто был в силах, нес послушание читало - читали по 2 часа в сутки Псалтырь в определенных пустыньках.

Пустыньки и читалки были в ведении матушки казничеи. У нее велся учет, принимались записи на вечное и временное поминовение живых и умерших. Писались уставом синодики с именами. Каждая сестра имела право записать пять человек своих родных на вечное поминовение (на Псалтырь). Помимо того у каждой была картонка с именами усопших родных, за которых еже- дневно за обедней вынималась отдельная просфора. Картонки сестер и вообще все помянники (синодики) читали специальные пономарки-монахини. Они и читали и поно- марили. Псалтырь в Рождественском храме и пустыньках читался неопустительно день и ночь круглый год. Закрывался лишь в Великую среду после преждеосвященной литургии и снова начинался с началом всенощной в субботу Светлой недели.

Усердствовавшие монастырю жертвовали дома в разных городах, таким образом возникли подворья. Большое подворье было в Петергофе, кроме которого было еще небольшое подворье в Петербурге и обширное в Москве на 1-й Мещанской. Там стояла часовня, в которой на праздники служили всенощные, а в будни утром и вечером служили молебен преподобному Серафиму, вечером с акафистом нараспев. В остальное время читался Псалтырь. Большое подворье было и в Нижнем Новгороде на Кавалихе, где были своя церковь во имя преподобного Серафима и большая просфорная. Там жили много сестер. Небольшое подворье в том же Нижнем Новгороде рас- полагалось еще в Канавине, возле Московского вокзала, а в самом здании вокзала была часовня во имя преподобного Серафима. Еще было подворье в Харькове. Там жили 5-6 сестер. Было подворье и в Арзамасе. Кроме того, монастырю принадлежали хутора:

1. Сивуха, неподалеку от Оранского мужского монастыря;

2. Сатис, на реке Сатисе, там велось молочное хозяйство, имелись покос и пчельник. 3. Полки, в лесу за 12 верст по дороге в Ломасово.

На подворьях в церквах были свои священники и совершалась ежедневно служба своими певчими сестрами. Ходили они также читать Псалтырь по покойникам. В свободное от службы время сестры в мастерских шили одеяла, вязали платки. В Петергофе была и иконописная мастерская. Просфорные устраивались почти на всех подворьях. В определенное время на подворьях в церквах вычитывалось монастырское правило. На хуторах имелись хозяйства, в частности, молочные, содержались пчельники, неподалеку собирали грибы и ягоды для монастыря. За 2 версты от монастыря в лесу на Ломовке имелась свечная, там на солнце отбеливали воск. На Ломовке же была прачечная, туда выезжали из монастыря стирать белье.

С Сивухи по близости расстояния сестры ходили по праздникам к службе в Оранский мужской монастырь, а с Сатиса - в Саров.

В субботу на послушания не выходили, наступал «свой день», когда сестры могли что-то себе заработать, поскольку монастырь предоставлял только помещение и скудную трапезу. Одежда и обувь у каждой сестры были свои, и, кто не получал помощи от родных, тем приходилось на это самим зарабатывать. Вязали платки или расписывали, делали четки, кто что умел. Работали и по вечерам в кельях. После покойниц их вещи раздавались, но больше пожилым сестрам, видно, на новеньких мало надеялись, ведь не все уживались в монастыре. В последние годы, когда в обители поместился понедельничный базар, «свой день» выпадал на понедельник. Кроме того, летом на месяц отпускали сестер жать, так как трапезы уже не было. Примечательно, что в монастыре многие жили родами. Так до самого разгона жили Мелюковы, Путковы и другие из родов первых Дивеевских стариц.

Главным в монастыре считалось послушание, оно ставилось выше поста и молитвы. В старое время существовал определенный штат монахинь, поэтому многих желающих постригали сверх штата тайным постригом. Также тайно постригали больных при смерти. Тайно постриженные носили новое имя втайне и не имели права на мантию, их постригали в полумантию. За несколько лет до разгона в монастыре был большой постриг в мантию; постригали много пожилых сестер (кажется, до 200 душ, если не больше).

Монахини обязаны были ежедневно посещать все монастырские службы и еще, кроме того, дома вычитывать по три кафизмы Псалтыря. Более молодые при этом от послушаний не освобождались. Постригали в мантию не раньше 40 лет.

По поступлении в монастырь все некоторое время носили свою мирскую одежду. Через несколько месяцев обычно к какому-нибудь празднику матушка игумения сама одевала новеньких у себя в корпусе в ряску, апостольник и бархатную, так называемую «голую» камилавку, и давала в руки четки с приказанием непрестанно творить Иисусову молитву. А приходили к матушке игумении в черном монастырского покроя сарафане и монастырской рубашке. Через некоторое время постригали в рясофор. Постригал иеромонах в церкви. К рясофорному постригу сестры шли парами в черных подрясниках и кожаных поясах с распущенными волосами.

Тут снова одевали в рясу с широкими рукавами, апостольник и надевали уже камилавку, покрытую черной тюлевой наметкой. В руки давались четки и зажженная свеча. Эту свечу хранили, и она давалась в руки умирающей, а после смерти клали в гроб.

Последние годы матушка игумения одевала сразу в камилавку с наметкой. Манатейные монахини, так же как и Саровские монахи, носили ряски с узкими рукавами. Обретались в монастыре и схимницы, и затворницы, но мало кто решался брать схиму, так как к постригу относились очень серьезно. К тому же мантию как должно в монастыре исполнять было трудно. Схиму явно не носили, но прятали под одеждой. Во все церковные послушания по завету преподобного ставили только девушек (также и в просфорницы).

Церковное белье стиралось церковницами в особых корытах, и помои выливали в отдельные, нарочно для того устроенные колодцы. Средства в монастыре, как уже сказала, имелись ограниченные, поэтому сестер приходилось посылать в мир за сбором. Это было весьма трудное послушание.

В каждом корпусе устанавливалась череда: молодые сестры по очереди оставались дома, топили печи, убирали корпус, носили воду, выносили помои и нечистоты за монастырь, мыли посуду, ходили за хлебом и пищей в трапезную, потому что обедали в трапезной только по праздникам. Также приносили квас, огурцы, капусту и ели по корпусам.

В воскресенья и праздники, а также в первую и Страстную недели Великого Поста молодые, все кто мог, ходили в церковь, а в будние дни ходили по желанию и кто имел на это время, свободное от послушания. Служба в монастыре совершалась прекрасная. Особенно хорошо было поставлено пение. Спевок и не сосчитать сколько, более способных учили еще играть на скрипке и фисгармонии. Дивеевские регентши славились. И было их много, ведь и в обители, и на подворьях требовалось много певчих. Летом при большом стечении богомольцев обедни и всенощные служились в нескольких церквах, а пели молебны и панихиды по пустынькам, так что в мастерских им мало приходилось работать.

Служба справлялась полностью по уставу. Великим Постом и в воскресенья выпевались все молитвословия ветхозаветные.

В день Рождества Христова весь монастырь ходил поздравлять матушку игумению, славили рождение Спасителя. Шли отдельно корпусами, было очень торжественно и празднично. Перед праздниками по всем корпусам делали уборку. Некрашеные полы вымывались добела, и все застилалось самотканными новыми половиками, кровати украшали чистыми покрывалами. Три дня Рождества и всю Светлую неделю не работали, а только ходили в церковь, по Канавке, по пустынькам, а дома читали духовные книжки. Бедные певчие, бывало, к концу Пасхальной седмицы лишались голоса от постоянного пения. Ведь на Пасху вся служба заменялась пением, а вместо монастырского правила после вечерни пели весь пасхальный канон. Когда я поступила в монастырь, меня больше всего поразило, как в монастыре проводили Великий Пост и как особенно радостно справляли праздники. Трапеза в монастыре была очень скудная. В обычные дни раздавали по корпусам кислые щи, больше с черными грибами, квас, капусту, огурцы, черный хлеб. В праздничные дни ходили в трапезную и ели; если 3 блюда, то квас с рыбой, щи и суп; при 4 переменах добавлялась еще каша. В тех послушаниях, где имелся свой доход, к трапезе добавляли приварок. Так было принято, например, в таком серьезном послушании, как живописная. В мастерской все силы сестер уходили в работу, и, если бы не добавка, на монастырской пище сестрам не выдержать. И так-то они все выглядели бледными, истомленными, ведь сидели и зиму и лето без воздуха, да еще при таком напряжении. Трудовые сестры выглядели всегда крепче, здоровее от постоянного пребывания на открытом воздухе, от физической работы.

Работа в мастерских по послушаниям начиналась в 9 часов. В 8 утра после обедни по корпусам все завтракали и пили чай. Варилась картошка. Обедали с 11 до 12. В три часа ходили пить чай, а в пять работа уже кончалась, в половине пятого начинали правило в церкви. Ужинали, кто до, кто после всенощной. Вечером по корпусам была общая вечерняя молитва. Не попавшие в церковь молились дома: псалтырь, правило, поклоны, акафисты. Ежедневно все сестры ходили по Канавке вечером. То была и молитва, и вечерняя прогулка. Спать ложились в 10, ведь утром вставали рано.

Манатейных монахинь при постриге вручали духовным матерям. Рясофорных обычно никому не вручали. Последнее время многие сестры за духовным руководством обращались к схимницам матушке Анатолии и матушке Серафиме. Схимницы учили их смирению, терпению, послушанию и непрестанной Иисусовой молитве. Молодые в церкви стояли в середине рядами, старые и монахини у скамеек или имели свои маленькие скамеечки. Стояли всегда чинно, благоговейно, без всяких разговоров. Место матушки игумении было за правым клиросом, и перед началом литургии все певчие выходили парами и ей кланялись. Также и все выходившие чтецы. После обедни подходили за благословением. Матушка игумения всех крестила. Поклоны в церкви все клали одновременно, по уставу. В монастыре велись сестринские книжки. В них записывались все сестры, умершие с основания монастыря. Каждая из сестер старалась приобрести такую книжку и поминать почивших ежедневно, особенно в поминовенные дни. Поминались усопшие сестры и за проскомидиями в церквах и на всех псалтырях, так что в монастыре умирать было не страшно - отмолят.

Усопших сестер сразу обмывали, обряжали и клали в гроб. Запас гробов был. Покойницу сразу же выносили на ночь в церковь, где над ней читали всю ночь, а на другой день после обедни отпевали и хоронили. Всех и монахинь, и рясофорных отпевали одинаково полным монашеским отпеванием.

Умирали больше в монастырской больнице, где перед смерью всегда постригали в мантию. Слабых батюшки причащали ежедневно, приходили от ранней со Святыми Дарами.

Рассказывали, что особенно хорошо умирали чахоточные. Многие из них перед смертью сподоблялись видениям. За благословением умереть посылали к матушке игумении и она обреченных на смерть благословляла. Без благословения матушки игумении не начиналась ни одна служба. Церковницы брали благословение звонить.

Обмывали в больнице поставленные на то сестры в особой одежде. Такой был закон: когда умирала монахиня, то звонили 12 раз в большой колокол, если рясофорная, то в малый. И весь монастырь в это время должен положить 12 земных поклонов с молитвой: «Богородице Дево». Затем несколько дней после вечерних молитв все молились - читали 12 «Богородиц» за новопреставленных.

Переводили в монастыре из корпуса в корпус так. Приходила благочинная или ее помощница, брала иконочку переводимой сестры, а та должна была кланяться в землю и просить у всех в корпусе прощение. Затем ее вели в другой корпус, и там она снова должна была всем кланяться со словами: «Не оставьте Господа ради». После этого переносила туда свои вещи. Выводили в другой корпус за какую-нибудь провинность. На родину ездили только с благословения матушки игумении на точно указанный ею срок.

За просрочку на родине тоже давалось наказание. За большие вины клали земные поклоны в трапезной за общим обедом. При этом в руки давали большие четки с деревянными бусинками, так что их стук был слышен от каждого поклона на всю трапезную. Вообще в монастыре переводили мало. Бывало, как поставят в молодости на послушание, так и жили до старости на одном месте, привыкнув и к своей работе, и к сестрам. Тяжелей всего, когда сводили певчих с клироса или переводили с правого на левый. Это было самое большое горе, трудно им привыкать к новому положению.

Вся жизнь, все интересы, горе и радости сосредоточивались в монастыре. Жизни вне монастыря будто и не существовало. Было много монахинь, которых приводили, а иногда и приносили в монастырь младенцами и доживали они в нем до глубокой старости. Матрюша моя пришла в монастырь четырех лет и так любила обитель, что ее насильно посылали в Вертьяново на несколько часов к родным. Она тут же стремилась обратно. Даже ходить она одна в миру боялась и всегда просила брата родного проводить ее домой. II. Что я слышала от сестер и видела и слышала сама Пророки

Рассказывала мать Агния. В Тихвинской церкви сзади в углу против входа на хоры висела картина ветхозаветных пророков. Картина размером 2 на 3 аршина. Пророки были написаны во весь рост. От времени изображение потемнело, сделалось почти черным. Перед картиной горела лампада.

А тут перестали лампадку зажигать: «Что ее зажигать - картина черная, почти ничего не видать».

И вот раз приходят старушки, которые там всегда стояли, а пророки ушли. Никакого изображения на холсте нет. Стали старушки нарочно собираться там молиться, зажигать лампадку и вот раз приходят утром и видят, что пророки пришли. Утро было росистое, и у пророков на ногах капельки росы. Это было давно, еще до открытия святых мощей Преподобного. О новом соборе

Новый собор начали строить вскоре после открытия мощей, но не достроили.

Средства на постройку пожертвовал москвич Федор Васильевич Долгинцев. Он будто бы участвовал в каком-то розыгрыше и пообещал, что если выиграет, то отдаст эти деньги на постройку собора. Так и произошло.

В Дивееве существовало предание: батюшка Серафим благословил поставить собор у Канавки на одной линии с Троицким собором. Но там впоследствии Иван Тихонов, гонитель Дивеевских сестер, успел поставить деревянный храм Тихвинской иконы Божией Матери. Причем построил он его из материала, приготовленного на постройку Троицкого Собора. Нижний этаж Тихвинского храма был низкий, выполнен в камне; в восточной его части был небольшой придел в память иконы Божией Матери «Утоли моя печали». При храме в особых кельях жили сестры-церковницы. На втором этаже - трехпрестольный деревянный храм во имя Тихвинской иконы Божией Матери, с приделами Архангела Михаила и Всех святых. Над папертью помещались хоры.

Храм был тесен и душен, в нем обыкновенно служили в зимнее время. А когда переходили в летний собор, там бывала лишь ранняя литургия. После разгона в Тихвинском храме устроили паровую мельницу, постройка сгорела осенью 1928 года. Новый собор строить на месте Тихвинского храма настаивал митрополит Серафим Чичагов. Но мать игумения Александра не пожелала ломать зимний храм. И решено было заложить собор вне Канавки. Это и явилось причиной разрыва между игуменией и преосвященным Серафимом. Назначили торжественную закладку. Покойная матушка игумения Мария ничего не делала, никуда не ездила без благословения блаженной Прасковьи Ивановны. Игумения же Александра не следовала ее примеру.

Уже шло торжественное молебствие на месте закладки, когда к Прасковье Ивановне приехала тетушка игумения Елизавета Ивановна. Она была старенькая и глухая. Вот и говорит послушнице Дуне:

- Я буду спрашивать блаженную, а ты пересказывай, что она будет отвечать, а то я не слышу.

- Мамашенька, нам собор жертвуют. Прасковья Ивановна ответила: «Собор-то, собор, а я усмотрела: черемуха по углам собора-то выросла. Как бы не завалили и собор-то».

- Что она говорит? Дуня решила так:«Собор уже закладывают, так что без толку теперь говорить». И ответила: - Благословляет.

Собор так и остался недостроенным. За последние годы несколько раз собирались его взорвать, но не разрешили - могли повредить окружающим постройкам.

Техником-строителем собора был Александр Александрович Румянцев. В 20-х годах он переехал в Англию.

Расписывали собор сестры монастырской иконописной мастерской под руководством художника Парилова. Уже был готов, но только не поставлен иконостас. И в это время вдруг спохватились, что забыли устроить отопление. Это оттянуло на год освящение, а когда кончили, освящать было уже поздно - война началась. Собор хотели освятить во имя иконы Божией Матери «Умиление» и преподобного Серафима.

Говорили, что блаженная Ксения Степановна ночью приходила на место закладки и поневежничала.

Сейчас собор стоит открытый, без дверей. В нем царит мерзость запустения. Об изображении Преподобного на иконах

Многие спрашивают: почему в Дивееве писали преподобного Серафима не так, как он сохранился на старинных изображениях его времени?

Дело в том, что в Сарове в покоях отца игумена сохранялся портрет Преподобного более раннего возраста. Святой изображен на сером фоне, в овале. Снимок с него помещен в «Летописи...» Чичагова. Писал Старца художник Серебряков. Преподобный на нем изображен молодым, несогбенным. Портрет этот на другой день изъятия мощей послушник Борис принес рано утром в Дивеево и поместил сначала в нашей келье, а потом отдал блаженной Марии Ивановне. Где он сейчас, точно не известно.

С этого портрета, видимо, и писались иконы после открытия мощей.

В последние дни перед разгоном я вдруг неожиданно увидела на своей кровати большую тетрадь. Это была сшитая рукопись Мотовилова и далее красивым четким почерком - расшифровка. Рукопись была написана страшно неразборчивым почерком, одни волнистые линии наподобие стенографической записи. Из приложенной расшифровки я поняла, что уже в мотовиловское время многие стали неправильно изображать кончину Преподобного. Изображали его стоящим, а иногда даже и лежащим у аналоя в пустой келье. Кроме того, неправильно в углу ставят икону Божией Матери «Умиление». В действительности же было не так. Преподобный стоял на коленях у аналоя, а не лежал. Иконы были расположены в следующем порядке: в углу образ Нерукотворенного Спаса, направо рядом большой образ Царицы Небесной, а еще правей, с краю, образ Умиления Божией Матери, перед ним круглый подсвечник-поднос с множеством горящих свечей.

В тетрадке был даже рисунок Мотовилова с надписью: «Я хоть и плохой художник, а все-таки попытаюсь изобразить».

Говорилось еще, что келья всегда была завалена мешками с сухарями, холстами, свертками свечей, так что к иконам оставался лишь узкий проход. Пожар-то и начался с того, что загорелись все эти вещи.

Я отдала тогда же тетрадь матушке игумении. Дуня Булатова, жившая в келье с Агашей Купцовой, мне говорила. Агаша была из рода Мелюковых, то есть родственница Елены Ивановны Мотовиловой. Раз Дуня выпросила у нее одну тетрадь Мотовилова. Там было сшито все подряд: хозяйственные счета, деловые бумаги и т.д. Но все же она сумела там разыскать и духовное. Мотовилов пишет, что Преподобный ему много говорил о будущем России. И он было сел и хотел записать, но Ангел остановил его руку, сказав: «Не пиши, а передавай устно». Там еще было написано, что Преподобный говорил, что смерть его будет подобна смерти семи отроков ефесских.

Эту рукопись у Агаши выпросил один человек, назвавшийся царским фотографом. Обещал напечатать. В рукописи еще было написано: «Не то диво, что не дошло за 100 саженей до моей хижины, а то диво, что моя смерть будет подобна смерти отроков ефесских, 300 лет спавших в пещере. Как они восстали во уверение всеобщего Воскресения, так и я восстану перед последним концом и возлягу в Дивееве. Дивеево будет называться не по селу Дивеево, а по всемирному диву». Как блаженная Наталия Ивановна провожала Правду

Я много раз слышала еще в монастыре, что блаженная Наташенька перед смертью в 1900 году проводила со звоном Правду на небо. Но как это было, точнее ничего не могла узнать.

В 50-х годах мне пришлось встретиться с одной женщиной из деревни Князь-Иванова. Она-то мне и рассказывала, что это происходило при ней в какой-то большой летний праздник, кажется на Троицу.

В то время колокольни в монастыре еще не было, а колокола помещались в конце Канавки на деревянном помосте. Пустынька Наталии Ивановны находилась рядом с хлебным корпусом, и она всегда звонила к полунощнице. А тут она неожиданно подняла звон во время обедни. Все выскочили из церкви узнать, что случилось. Вышла и покойная мать игумения Мария. Все направились к звоннице. Матушка игумения обратилась к блаженной и спросила, почему она так звонит. Та ответила:

- Правду на небо провожаю. Правды на земле больше нет!

- Ну, больше так не делай, - сказала игумения. - Больше не буду, - ответила блаженная и развела руками. В тот же год она скончалась. Часы

В последнюю зиму перед разгоном у нас два раза ни с того ни с сего начинали звонить часы: раз днем, а другой раз ночью. Так долго, что все мы даже выходили слушать.

В мирное время часы отбивали: «Пресвятая Богородице, спаси нас», потом были испорчены и молчали. В ту же зиму в Сарове у иеромонаха Гедеона был случай с будильником. Показывал все нормально, и вдруг стрелка повернула обратно, отошла на час назад и опять пошла как положено.

Когда я была у Марии Ивановны под новый 1927 год, я спросила об этом блаженную: «Что это значит?» Она ответила: «Часы, они вещие. Они правды ищут, а правды на земле уже нет».

О Петергофе

Вскоре после открытия мощей преподобного Серафима возникло Дивеевское подворье в Петергофе. Оно помещалось на полпути между Петергофским дворцом и собственной дачей императорской фамилии.

На подворье жило 80 сестер. Старшей была сначала монахиня Агния, а затем сестра матушки игумении монахиня Феофания Траковская. На подворье стояли 2 церкви, иконописная мастерская, просфорня. Имелся превосходный хор. Государыня с дочерьми часто посещала наше подворье. Рассказывала мне Матроша: ее привезли туда в 1913 году. В следующее лето государыня приезжала на подворье 11 раз. Приезжала одна или с кем-нибудь из дочерей, но ни разу не привозила наследника, хотя сестры ее раз об этом даже просили, но она ответила, что им распоряжаться не может. Иногда она заранее заказывала обедню без звона. Иногда привозила кого-нибудь из свиты. Сестры провожали ее всегда, окруживши гурьбой. Когда Матрошу еще с одной сестрой привезли в Петергоф, государыня сказала: «У вас есть новенькие». На Пасху она присылала всем сестрам по прекрасному фарфоровому яйцу.

С подворья был прямой телефонный провод во дворец, а из церкви был провод в жилой корпус. Война 1914 года началась утром 19 июля, в день памяти преподобного Серафима. Государыня с княжнами была накануне у всенощной и у обедни. Отошла обедня, только проводили гостей, вдруг звонят из церкви: «Государь в церкви». Он приехал в защитной форме простого солдата, и дежурившая в церкви сестра узнала его только потому, что он вошел вперед государыни. Все сестры вскочили, на ходу надевая ряски и камилавки. И бегом в церковь.

Государь стоял у иконы преподобного Серафима. Прибежал и батюшка. Запели: «Спаси, Господи, люди Твоя...»

Откуда ни возьмись церковь наполнилась толпой народа. Так что, когда стали выходить получилась давка. Государыня все говорила: «Тише, тише, не раздавите детей». Дело в том, что в связи с началом войны объявили эвакуацию всего побережья, и взволнованный народ хотел видеть государя. Когда батюшка сводил государя с паперти, государь сказал:

- Простите меня, мне хотелось приехать сегодня к обедне, но вот, видите, война. Эвакуацию побережья отменили. Сестры жили на подворье до лета 1917 года. Шили шелковые рубашки офицерам. Для образца была прислана из дворца красная шелковая рубашка государя. Говорили еще, что сестры видели, когда прибежали в церковь, что государь очень плакал перед образом преподобного Серафима.

Сестры жили в Петергофе под особым покровительством царской семьи. С наступлением революции 1917 года на подворье начали забираться пьяные солдаты. Другие пытались там прятаться. Стало крайне неспокойно, и решено было бросить все и перебраться в монастырь.

На подворье в Петергофе вспоследствии жили сестры общины архимандрита Гурия Егорова, впоследствии митрополита, возобновителя Троице-Сергиевой Лавры. Об открытии мощей С кончины батюшки Серафима Саровского до открытия его мощей прошло 70 лет. Память о нем никогда не забывалась, терпеливо ждали обещанного открытия святых мощей. Рассказывали мне старые монахини, что до самого открытия мощей 2 января (день кончины батюшки Серафима) всегда в Сарове пекли блины, и для этого в Саров ездили из Дивеева наши сестры. Мать Амвросия рассказывала мне, что она молодая ездила в Саров мазать блины. Блинами кормили всех паломников.

В конце XIX столетия начал ездить в Саров будущий митрополит Серафим, тогда еще блестящий гвардейский полковник Леонид Чичагов. Рассказывала мне послушница блаженной Прасковьи Ивановны Дуня, что, когда Чичагов приехал в первый раз, Прасковья Ивановна встретила его, посмотрела из-под рукава и говорит:

- А рукава-то ведь поповские. Тут же вскоре он принял священство. Прасковья Ивановна настойчиво говорила ему: - Подавай прошение государю, чтобы нам мощи открывали. Чичагов стал собирать материалы, написал «Летопись» и поднес ее государю. Когда государь ее прочитал, он возгорелся желанием открыть мощи.

Все это Чичагов описал во второй части «Летописи». Там были изложены подробности всех событий перед открытием мощей и описано само открытие. Все то, что нельзя было напечатать в старое время. Эта рукопись пропала при аресте в 1937 г.

Рассказывали мне те, кому митрополит лично читал эту рукопись, что перед прославлением Преподобного в Синоде была большая смута. Государь настаивал, но почти весь Синод был против. Поддерживали его только митрополит (впоследствии) Кирилл да обер-прокурор Синода Владимир Карлович Саблер. Отговорка: «Куда и зачем ехать в лес, нашлись только кости».

Евдокия Ивановна, послушница Дуня, рассказывала мне, что в это время блаженная Прасковья Ивановна 15 дней постилась, ничего не ела, так что не могла даже ходить, а ползала на четвереньках. И вот как-то вечером пришел Чичагов, тогда еще архимандрит Спаса-Ев- фимиевского монастыря в Суздале.

- Мамашенька, отказывают нам открыть мощи.

Прасковья Ивановна ответила: - Бери меня под руку, идем на волю. - С одной стороны блаженную подхватила ее келейница мать Серафима, с другой архимандрит Серафим. - Бери железку (лопату).

Спустились с крыльца. - Копай направо, вот они и мощи. Обследование останков преподобного Серафима было в ночь на 12 января 1903 года. В это время в селе Ламасово, в 12 верстах от Сарова, увидели зарево над Саровом. И крестьяне по бежали на пожар. Приходят и спрашивают: - Где у вас был пожар? Мы видели зарево. - Нигде пожара не было, - им отвечают. Позже один монах тихонько сказал:

- Сегодня ночью комиссия вскрывала останки батюшки Серафима.

От батюшки Серафима уцелели лишь косточки, вот и смущается Синод:

- Ехать в лес, мощей нетленных нет, а лишь кости.

На это одна из бывших еще в живых стариц Преподобного сказала:

- Мы кланяемся не костям, а чудесам. Говорили сестры, будто бы Преподобный и сам явился государю, после чего тот уже своей властью настоял на открытии мощей. Чудес действительно являлось много и до и после открытия мощей.

Открытие мощей преподобного батюшки Серафима состоялось 19 июля 1903 года. Тогда Казанской железной дороги еще не было, ездили через Нижний Новгород. Царский поезд вел начальник дистанции Борис Николаевич Веденисов. Была устроена временная станция против села Выездного, в лугах, на переезде возле мельницы. Надо было срочно устроить грунтовую дорогу до Сарова. Никто в такое короткое время не брался этого сделать. Вызвался Б. Н. Веденисов, и Преподобный, со слов Бориса Николаевича, сам ему помог.

Сделали все очень просто. Время стояло жаркое. Дорогу вспахивали плугами, затем поливали водой из бочек и укатывали катками, которыми укатывают поле. Дорога получилась гладкая и твердая как асфальт. Замечу, кстати, что перед смертью в 1950 году Б. Н. Веденисов на моих глазах получил исцеление от кусочка мантии преподобного Серафима.

Когда государь входил в Саровский собор, народ стоял по сторонам стеной и одну беременную женщину так сдавили, что она тут же родила мальчика прямо на ковер, почти под ноги государя. Едва успели убрать. Государь узнал об этом случае и велел записать себя крестным новорожденному.

На открытие мощей в Саров поехала почти вся царская фамилия. Крестьяне, празднично разодетые, встречали их по селам и по дорогам, стоя плотными рядами.

В селе Пузе государь велел остановиться и подозвал к себе празднично разодетых маленьких девочек. Все они были одеты в красные сарафаны (кумачники), разноцветные фартуки и шелковые, «разливные» платки. Одна из них, Дуня, до сих пор жива. Ей тогда было 6 лет.

Приехали в Саров 17 или 18 июля (не знаю точно). Великие князья тут же поехали в Дивеево к блаженной Прасковье Ивановне. Они ей привезли шелковое платье и капор, в которые тут же и нарядили.

В то время в царской семье было уже 4 дочери, но мальчика-наследника не было. Ехали к Преподобному молиться о даровании наследника. Прасковья Ивановна имела обычай все показывать на куклах, и тут она заранее приготовила куклу- мальчика, настелила ему мягко и высоко платками и уложила: «Тише, тише, он спит...» Повела им показывать: «Это ваш». Великие князья в восторге подняли блаженную на руки и начали качать, а она только смеялась.

Все, что она говорила, передали по телефону государю, но сам государь приехал из Сарова только 20 июля. Евдокия Ивановна рассказывала, что келейница Прасковьи Ивановны матушка Серафима собралась в Саров на открытие, но вдруг сломала ногу. Прасковья Ивановна ее исцелила. Им было объявлено, что как встретят государя в игуменском корпусе, пропоют духовный концерт. Он усадит свиту завтракать, а сам приедет к ним.

Вернулись матушка Серафима с Дуней со встречи, а Прасковья Ивановна ничего не дает убрать. На столе сковорода картошки и холодный самовар. Пока с ней воевали, слышат в дверях: - Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас. Государь, а с ним государыня.

Уже при них стелили ковер, убирали стол, сразу принесли горячий самовар. Все вышли, оставили одних, но они не могли понять, что говорит блаженная, и вскоре государь вышел и сказал:

- Старшая при ней, войдите. Когда стали прощаться, вошли архимандрит Серафим Чичагов и келейные сестры.

Прасковья Ивановна открыла комод. Вынула новую скатерть, расстелила на столе, стала класть гостинцы: холст льняной своей работы (она сама пряла нитки), нецелую голову сахара, крашеных яиц, еще сахара кусками. Все это она завязала в узел очень крепко, несколькими узлами, и когда завязывала, от усилия даже приседала и дала государю в руки.

- Государь, неси сам, - и протянула руку, - а нам дай денежку, нам надо избушку строить (новый собор).

У государя денег с собой не было, тут же послали. Принесли, и государь дал ей кошелек золота. Этот кошелек сразу же передали матери игумении.

Прощались, целовались рука в руку. Государь и государыня обещались опять скоро приехать открывать мощи матушки Александры, потому что она являлась во дворце и творила там чудеса. Когда государь уходил, то сказал, что Прасковья Ивановна - единственная истинная раба Божия. Все и везде принимали его как царя, а она одна приняла его как простого человека. От Прасковьи Ивановны поехали к Елене Ивановне Мотовиловой. Государю было известно, что она хранила переданное ей НА. Мотовиловым письмо, написанное преподобным Се- рафимом и адресованное государю императору Николаю II. Это письмо преподобный Серафим написал, запечатал мягким хлебом, передал Николаю Александровичу Мотовилову со словами:

- Ты не доживешь, а жена твоя доживет, когда в Дивеево приедет вся царская фамилия, и царь придет к ней. Пусть она ему передаст. Мне рассказывала Наталия Леонидовна Чичагова (дочь владыки), что, когда государь принял письмо, с благоговением положил его в грудной карман, сказав, что будет читать письмо после.

А Елена Ивановна сделалась в духе и долго, 1,5 или 2 часа им говорила, а что - сама после не помнила. Елена Ивановна скончалась 27 декабря 1910 года. Она была тайно пострижена. Когда государь прочитал письмо, уже вернувшись в игуменский корпус, он горько заплакал. Придворные утешали его, говоря, что хотя батюшка Серафим и святой, но может ошибаться, но государь плакал безутешно. Содержание письма осталось никому неизвестно.

В тот же день, 20 июля, к вечеру все уехали из Дивеева. После этого со всеми серьезными вопросами государь обращался к Прасковье Ивановне, посылал к ней великих князей. Евдокия Ивановна говорила, что не успевал один уехать, другой приезжал. После смерти келейницы Прасковьи Ивановны матушки Серафимы спрашивали все через Евдокию Ивановну. Она пе- редавала, что Прасковья Ивановна сказала:

- Государь, сойди с престола сам! Блаженная умерла в августе 1915 года. Перед смертью она все клала земные поклоны перед портретом государя. Когда она уже была не в силах, то ее опускали и поднимали келейницы. - Что ты, мамашенька, так на государя-то молишься?

- Глупые, он выше всех царей будет. Было два портрета царских: вдвоем с государыней и он один. Но она кланялась тому портрету, где он был один. Еще она говорила про государя:

- Не знай преподобный, не знай мученик! В эти годы многие приезжали в Саров и в Дивеево. Приезжал и Распутин со свитой - молодыми фрейлинами. Сам он не решился войти к Прасковье Ивановне и простоял на крыльце, а когда фрейлины вошли, то Прасковья Ивановна бросилась за ними с палкой, ругаясь: «Жеребца вам стоялого». Они только каблуками застучали. Приезжала и Вырубова. Но тут, боясь, что Прасковья Ивановна опять что-нибудь выкинет, послали узнать, что она делает. Прасковья Ивановна сидела и связывала поясом три палки. У нее было три палки. Одна называлась «тросточка», другая «буланка», третья не помню как,. Она сказала:

- Ивановна, Ивановна (так она сама себя называла), а как будешь бить? Да по рылу, по рылу! Она весь дворец перевернула! Важную фрейлину не допустили, сказав, что Прасковья Ивановна в дурном настроении. Незадолго до своей смерти Прасковья Ива новна сняла портрет государя и поцеловала в ножки со словами:

- Миленький уже при конце. Разгон обители

31 декабря 1926 года в канун Нового года перед всенощной я была у блаженной Марии Ивановны. Она послала меня:

- Посмотри, какой новый месяц народился, крутой или пологий?

Я пошла и, вернувшись, сказала, какой месяц.

- Старушки умирать будут, - сказала блаженная.

И, правда, с 1 января две недели все время были покойницы, даже не по одной в день. А потом блаженная стала говорить:

- Какой год наступает, какой тяжелый год. Уже Илья и Енох по земле ходят...

Говорила об этом очень много, так что даже задержала меня до половины всенощной. В воскресенье недели мытаря и фарисея приехали изверги разгонять Саров. Это длилось до 4-й недели Великого Поста.

У мощей гробным стоял в течение многих лет иеромонах Маркеллин. Управляющий Тамбовской епархией архиепископ Зиновий находился в это время в Дивееве. Он вызвал отца Маркеллина и приказал ему взять мощи и скрыться с ними на Кавказе. Но тот отказался, сказав, что он, стоя столько лет у святых мощей, столько видел от них чудес, что уверен, что Преподобный и сейчас сам не дастся. За это отец Маркеллин был отставлен, и на его место поставили иеромонаха Киприана.

Выгонять монахов было трудно. У них почти у всех были отдельные келии с отдельными выходами, имелось по нескольку ключей. Сегодня выгонят монаха, а назавтра он опять придет и запрется. Служба в церквах еще шла. Наконец в понедельник Крестопоклонной недели приехало много начальства. Сгребли все святыни: Чудотворную икону Живоносного Источника; гробколоду, в котором лежал 70 лет в земле батюшка Серафим; кипарисовый гроб, в котором находились мощи и другое. Все это сложили между царскими покоями и северным входом Успенского собора, устроили костер, зажгли. Послушник Борис сумел сфотографировать. Он приносил нам показать снимок этого костра. Мощи же-батюшки Серафима, то есть его косточки, как они были облачены в мантию и одежды, все это свернули вместе и вложили в синий просфорный ящик. Ящик запечатали, а сами разделились на 4 партии, сели на несколько саней и поехали в разные стороны, желая скрыть, куда они везут мощи. Ящик со святыми мощами повезли на Арзамас через село Онучино, где и остановились ночевать и кормить лошадей. Однако как ни хотели скрыть концы, но, когда тройка со святыми мощами въехала в село Кременки, там на колокольне ударили в набат. Мощи везли прямо в Москву. Там их принимала научная комиссия. К этой комиссии сумел присоединиться священник Владимир Богданов. Когда вскрыли ящик, то, по свидетельству отца Владимира, мощей в нем не оказалось. Я слышала это от его духовных детей. Это же говорил и покойный владыка Афанасий, бывший после вместе с отцом Владимиром в ссылке в Котласе.

Говорили, что, приехав на ночлег, кощунники ящик со святыми мощами заперли в амбаре, а ключи взяли себе. Но сами сильно выпили. После этого служба в Сарове прекратилась, и монахи разошлись, кто куда. В те дни отец Маркеллин приходил к нам в корпус. Он не мог себе простить, что ослушался владыки, и доходил до нервного расстройства. В 1931-1932 годах он был арестован и послан в Алма-Ату. Пробыл там на пересыльном пункте Великий Пост 1932 года, а в Великую субботу был отправлен этапом дальше, где вскоре и скончался.

На 4-й неделе Великого Поста разогнали Саров, а после Пасхи явились к нам.

Начались обыски по всему монастырю, по всем корпусам. Описывали казенные вещи и проверяли все наши вещи. Была весна, все цвело, но мы ничего не видели. В эти тяжелые дни пошла я к блаженной Марии Ивановне. Она сидела спокойная и безмятежная:

- Мария Ивановна, поживем ли мы еще спокойно?

- Поживем. - Сколько? - Три месяца! Начальство уехало. Все как будто бы пошло опять своим чередом. Прожили мы ровно три месяца, и под Рождество Пресвятой Богородицы 7/20 сентября 1927 года нам предложили уйти из монастыря. Все это лето монастырская жизнь днем проходила как будто бы своим обычным порядком, но как только начиналась ночь, откуда-то прилетали совы, садились на крыши корпусов и весь монастырь наполняли своим зловещим криком. И так было каждую ночь. Как только объявили разгон, совы сразу куда-то делись. В то время жили у нас в ссылке двое владык: архиепископ Зиновий Тамбовский и епископ Серафим Дмитровский. В самый праздник Рождества Богородицы владыка Зиновий служил обедню в храме Рождества Богородицы. Певчие запели стихиру «Днесь, иже на разумных престолех почиваяй Бог...» и не смогли дальше петь. Все заплакали, и вся церковь плакала. Владыка Серафим служил обедню в Соборе. После обедни он произнес проповедь, а в ней такие слова: «Сейчас каждому из нас поднесена чаша, но кто как ее примет. Кто только к губам поднесет, кто отопьет четверть, кто половину, а кто и всю до дна выпьет». Также он говорил, что в монастыре все мы горели одной большой свечой, а теперь разделяемся каждая своей отдельной свечечкой. В следующую ночь оба владыки, матушка игумения, благочинные и некоторые старшие сестры были арестованы и отправлены в Нижний Новгород, а оттуда в Москву, где их освободили и предложили выбрать место жительства.

После этого до самого Воздвижения служба в храмах еще продолжалась. Последняя служба была на Воздвижение, всенощная и обедня, в храме «Всех скорбящих Радосте».

После обедни певчие запели, как обычно в Прощеное воскресенье, «Плач Адама». Все сестры прощались. Вся церковь плакала.

В Сарове монахи ушли в понедельник 4-й недели Поста, а мы на другой день Воздвижения. Тем и другим предстояло нести тяжкий крест.

После разгона

С Воздвиженья сестры сразу не разъехались, а поселились в Дивееве, Вертьянове и окрестных селах. В Казанской церкви, построенной матушкой Александрой, было два священника и всегда велась ежедневная служба: заутреня, а затем обедня. Одинаково и в будни и в праздники. За обедней всегда было очень длинное поминовение. Дьякон поминал целый час на амвоне покойников.

Настоятелем в то время был отец Павел Перуанский. Умер он на Пасху 1938 года в арзамасской тюрьме митрофорным протоиереем. Говорили, что его вызвали незадолго до ареста и спросили:

- Ты пастырь или наемник? Он ответил: - Я пастырь. Вторым священником был отец Симеон. Он происходил из мастеровых и в 30-х годах по слабости человеческой снял с себя сан и стал работать на военном заводе в Вятке. Во время войны умер у станка.

Рассказывали мужики, что как-то раз приезжал он в Дивеево. В Арзамасе просился сесть на попутную машину, его узнали и предложили ехать в кабине. Но он отказался, а лег в кузов и всю дорогу проплакал.

Дьяконом был отец Михаил Лилов. У него было много детей, жил в бедности. Вот и он надумал снять сан, но было ему видение - явилась первоначальница Дивеевской обители матушка Александра. Я помню, как он читал в Великую среду Евангелие на литургии и прерывался от слез. Скончался одновременно с отцом Павлом в арзамасской тюрьме. После разгона монастыря монашенки, жившие еще в пределах обители, ежедневно ходили в Казанскую церковь. Певчие пели и читали на клиросе. В церкви был свой большой слаженный хор. По просьбе прихожан и по благословению игумении в последние годы перед разгоном и впоследствии, до закрытия храма в 1937 году, хором управляла наша монашенка, бывшая петергофская регентша Агафья Романовна Уварова. У нее был твердый характер, так что даже мужики ее боялись. На монастырские праздники служились всенощные. В Казанском храме и отпевали умерших сестер.

Так прожили зиму, к весне многие сестры стали разъезжаться по родным. У некоторых по дороге все отбирали и приезжали они к родным в том, что на них было.

Чувствуя близкий разгон обители, большинство сестер заранее запаслись квартирами, а мы, несколько человек новеньких, жили одним днем и при разгоне деваться нам было некуда. Сняли мы какую-то худую избушку в Вертьянове, с провалившимся полом, полную блох. Так жить было нельзя. В селе Елизарьеве, в 7 верстах по направлению к Арзамасу, поселился у своего брата отца Иакова наш монастырский священник отец Михаил. Они нашли нам квартиру в Елизарьеве, и мы туда перебрались на зиму. Блаженная Мария Ивановна

Блаженная Мария Ивановна была родом тамбовская. При жизни старицы Прасковьи Ивановны ходила оборванная, грязная, ночевала под Осиновским мостом. Настоящее отчество ее было Захаровна, а не Ивановна. Мы спрашивали, почему же она Ивановной называется. Ответила: - Это мы все блаженные Ивановны по Иоанну Предтече. Также и блаженная Наталия Димитровна называлась Наталией Ивановной. Когда перед смертью блаженной Прасковьи Ивановны Мария Ивановна пришла к ней проситься остаться в монастыре, та ей ответила: - Только на мое кресло не садись. Но ее все-таки сначала поместили в келье Прасковьи Ивановны. Блаженная Мария очень много и быстро говорила, и складно так, даже стихами. Но сильно ругалась, особенно после 1917 года. Келья эта была у самых входных ворот, и пришлось блаженную перевести вглубь монастыря, в богодельню, где она и прожила до разгона обители.

Рассказывала жившая с нею в то время сестра бывшей келейницы Прасковьи Ивановны Дуня: - Мария Ивановна так ругалась, так ругалась, сил нету. Уж мы даже на улицу бегали. Раз я ее спрашиваю:

«Мария Ивановна, почему ты так ругаешься? Мамашенька ведь Прасковья Ивановна так не ругалась.

- Хорошо ей было блажить при Николае, а поблажи-ка при советской власти!» Сначала она ходила по монастырю, любила блаженного дурачка Онисима. Называла его своим женихом, ходила с ним под ручки, а потом у нее отнялись ноги, и она либо сидела, либо лежала на постели.

Это была высокой жизни прозорливица. Народ приходил и приезжал к ней отовсюду. Многим она открывала всю жизнь. У нее бывал и очень почитал ее епископ Варнава (Беляев), викарий Нижегородской епархии. По его благословению для нее к разгону монастыря была построена келья в селе Пузе, в 18 верстах по направлению к Арзамасу. Туда же ее сразу после разгона монастыря и отвезли и от всех закрыли. Мне пришлось быть у нее во время разгона. Стала ее спрашивать, как и что. Она много мне говорила. Описывала крестный ход.

- Вот идут с фонарями, с иконами, по грязи (во время разгона была страшная грязь) до Ардатова и обратно вернутся, как с крестным ходом (вот сколько десятилетий с крестным ходом ходим!).

Описывала избу худую на краю Вертьянова, битком набитую. Спрашиваю: «Хорошо там?» «Нет, плохо» (может быть, тюрьма?). Больше ничего не помню.

В Пузе Мария Ивановна пробыла месяца два - три. Когда игумения поселилась в Муроме, к ней с отчетами явились все старшие. Явилась и мать Дорофея, келейница блаженной Марии Ивановны:

- Зачем ты Марию Ивановну в мир отдала? Бери обратно.

Та поехала к ней в Пузу: - Мария Ивановна, поедешь со мной?

- Поеду. Сразу ее положили на воз, закрыли ватным красным одеялом и привезли в Елизарьево. Куда там ее девать? Пошли за советом к отцу Михаилу с отцом Иаковом, а те говорят: «Везите ее к девчатам» (к нам с Тоней). К нам ее и привезли неожиданно.

У нас она пробыла несколько дней, пока нашли квартиру и протопили - была зима. Там она и прожила зиму. Весной перевезли в Дивеево, сначала к немым (жили двое - брат и сестра глухонемые), оттуда к Шатагиным. А в 30-м году, весной, перевезли блаженную на хутор возле Починок и наконец в Череватово, где она и скончалась в 1931 году, 26 августа, в ночь на праздник Владимирской иконы Божией Матери. В ту ночь была страшная гроза. На череватовском кладбище она и похоронена.

Мы жили с Тоней (скончалась монахиней Серафимой в Покровском монастыре в Киеве) и часто к ней ходили. Она когда ругалась, а когда вдруг ласково скажет: «Вот мои котятки пришли». Много она при мне говорила и мне всю жизнь сказывала, и другим при мне. Раз как-то Тоня и говорит:

- Ты все говоришь, Мария Ивановна, монастырь! Не будет монастыря! - Будет! Будет! Будет! - И так застучала изо всех сил рукой по столу. Она бы разбила себе руку, не подложи мы на стол подушку, чтобы не так было больно.

Всем сестрам (теперь в живых нет ни одной) она назначала в монастыре послушания: кому сено сгребать, кому Канавку чистить, кому что, а мне никогда ничего не говорила. Я как-то расстроилась и скажи ей:

- Мария Ивановна, а я доживу до монастыря? - Доживешь, - ответила она тихо и крепко сжала мне руку, даже больно придавила к столику. Перед смертью Мария Ивановна всем близ- ким к ней сестрам сказывала, сколько они по ней прочитают кафизм до 40-го дня. Все это исполнилось в точности. А мне сказала, когда я была у нее в последний раз в октябре 1930 года; - А ты по мне ни одной кафизмы не прочитаешь.

И действительно, ничего не прочитала. Вспомнила о ее словах уже в 40-й день, когда было поздно.

Бойцовы

При Дивееве жили муж и жена Бойцовы по благословению старца Оптинской пустыни отца Иосифа (или отца Анатолия). Василий Михайлович Бойцов был старообрядцем, начетчиком, жил в Петрограде. Раз он шел по Петербургу и увидел, как по Невскому проспекту едет отец Иоанн Кронштадтский весь в сиянии. Это видение привело Василия Михайловича в лоно Православной Церкви. Он был большой молитвенник. Жена его Александра Константиновна скончалась 27 января 1929 года и похоронена на дивеевском кладбище, а его в 1931 году взяли в Дивееве вместе с нашими сестрами. Он радовался, что попал в тюрьму вместе с дивеевскими. Год он просидел в горьковской тюрьме, откуда его отправили в ссылку в Архангельск. Переходя по льду через Белое море, он поскользнулся и сломал ногу. Умер в больнице в Архангельске. Говорила мне одна сестра, что Бойцов рассказывал: одному человеку было видение, может быть, ему самому. Слышит, спрашивают: «Сколько человек вернется в Дивеево? Триста?» - «Нет». - «Тридцать?» - «Нет». - «Три человека». Крест Чудотворный

После разгона монастыря многие иконы были сложены в верхнем Рождественском храме. Крест- распятие был очень большого размера и, очевидно, не проходил в дверь небольшого храма. Вот и вздумали отпилить одну ручку Спасителя с частью Креста, чтобы легче пронести в помещение.

В трапезном храме Александра Невского в то время уже устроили клуб. Пошли оттуда несколько человек в четверг или утром в пятницу на Страстной неделе за крестом. Поднялись наверх по лестнице на паперть и видят, стоит там распятие, а из надпиленного места видны следы текшей и запекшейся крови. Следы крови были и на полу, куда она стекала.

Сразу стало всем известно. Помню, выходим мы в Великую Пятницу от вечерни, а мужики становятся друг другу на плечи, чтобы заглянуть в окно верхней паперти.

Говорили, что этот крест считался чудотворным в монастыре. Он должен был быть ставлен на горнем месте в соборе, но оказался мал и долгое время стоял в живописной. А в последнее время его поставили справа в соборе. В тюрьме

Зимой 1937 года нас очень много сидело в арзамасской тюрьме. Дело в том, что после разгона монастыря, по словам начальника милиции Андреева, в Арзамасе жило 2000 монашек из двух арзамасских монастырей - Николаевского и Алексеевского; почти все понетаевские, во главе с игуменией. Много поселилось и дивеевских и из других окрестных монастырей. Некоторые устроились на работу, кто замуж вышел. Несколько сот душ попало в тюрьму. Там были и не только из городских монастырей, но и из Дивеева, со всех окрестностей. И вот одна сидевшая в тюрьме монашенка видит сон: преподобный Серафим ведет по двору двух монашек со словами: «Я своих любимцев в тюрьму веду». Просыпается, глядит в окно, а по двору тюрьмы идут наши сестры Паша и Маша.

Точно так же Вера Леонидовна Чичагова в это же приблизительно время видела сон: за столом сидят монашенки, а Царица Небесная указывает, которых из них брать в тюрьму. Сестра Агаша

В 1946 году 9 ноября, на праздник иконы Царицы Небесной Скоропослушницы, скончалась на своей родине в селе Хрипунове наша рясофорная сестра Агаша Купцова. Как я уже говорила, она была родом из Мелюковых (родственница Елены Ивановны Мотовиловой). Пришла Агаша в монастырь уже невестой. У нее был красивый сильный голос, но она была малограмотна и не обладала тонким слухом. Стояла на правом клиросе, пела альтом, читала и канонаршила, но все это ей доставалось с большим трудом. По разгоне монастыря она сначала жила в Дивееве, пела и читала в Казанской церкви, а как уже стало невозможно, переселилась на свою родину в село Хрипуново. Там продолжала читать и петь в своей церкви, а по закрытии церкви справляла все по домам. Жили они вдвоем со своей землячкой Ксеньюшкой. У них стояла большая икона Царицы Небесной Скоропослушницы, перед которой читалась почти неусыпаемая псалтырь. Они всегда молились. Осенью 1945 года сестру Агашу разбил паралич, в таком состоянии она пробыла 40 дней. Но все время молилась и пела. Ксеньюшка говорила, что у нее откуда-то явился необыкновенный голос и она все время пела. Вот один раз они вдвоем пели, а она и говорит:

- Ну, а теперь давай еще молиться. - Да ведь мы молились. - Нет, это мы пели, а надо еще молиться. Тут и говорит Ксеньюшке: - Ксеньюшка, а ты видишь ангелов?

Ксеньюшка ничего не видела, но сказала: - Немного вижу. - А я вижу множество ангелов, а вот еще младенцы... Зачем они сюда пришли?

Незадолго до смерти, вечером, она попросила Ксеньюшку принести ей черный апос тольник. Было темно, апостольник был в чулане, и та поленилась за ним идти. А наутро Агаша говорит:

- Ксеньюшка, меня постригли, я монахиня. - Нового имени своего так и не сказала.

III. Из саровской жизни

После кончины батюшки Серафима все его вещи, даже пустыньки - ближнюю и дальнюю, и оба камня, на которых он молился, старанием Николая Александровича Мотовилова перенесли в Дивеево. К открытию мощей никаких вещей Преподобного в Сарове не было, пришлось просить у дивеевских, чтоб что-то поместить в его монастырской келье, превращенной в часовню. То была часть каменного корпуса, уже сломанного, и над кельей воздвигли храм во имя преподобного Серафима. Туда-то и поместили часть камня, на котором он молился, мантию и список с иконы Божией Матери «Умиление».

В Сарове ограды не ставили. Ее заменяли корпуса, расположенные четырехугольником и выходившие окнами либо вовне, либо внутрь монастыря. Окна кельи Преподобного обращены к реке Саровке. Рассказывают, что какой-то архиерей приехал в Саров и спрашивает:

- Где пустынька Преподобного? - В Дивееве.

- А камни?

-В Дивееве.

- Где все вещи?

- В Дивееве. - Как же монашки у вас мощи-то не унесли?! Я где-то читала, что Преподобный явился во сне Мотовилову и велел какую-то болящую напоить водой с камня, на котором сам молился. Но как это сделать? Из земли выступали большие каменные глыбы. Пробовали отбить кусочек - не получилось. Тогда Преподобный снова явился во сне Мотовилову и велел разжечь на камне костер. Сделали, как велел, и камень сам распался на куски. Все их отвезли в Дивеево, оттуда они разошлись по всей России. К открытию мощей один кусок этого камня был привезен из Дивеева и положен в келье-часовне в Саровской обители. Во время открытия святых мощей Преподобного Саровом правил игумен Иерофей, подвижник иноческой жизни. Небольшого роста, сухонький, согбенный, он носил обыкновенно засаленный подрясник, и не знавшие его принимали за простого послушника. И что характерно, игумен Иерофей был против открытия святых мощей, предполагая, что огромное стечение народа, последующее открытию, нарушит строгую пустынническую жизнь Саровских монахов. Говорили, что, когда после разгона монастыря здесь поселили беспризорников, то они вскрывали гробы старцев - и те оказались нетленными. После смерти игумена Иерофея, уже в годы революционные, в Саров был поставлен игуменом Руфин, из мордвинов. Он благоволил дивеевским, но пробыл недолго: внезапно скончался, когда в Саров пришел крестный ход из Дивеева, произошло это 24 июня 1925 года. После Иерофея игуменом поставили Мефодия, но его вскоре сослали в Сибирь, так что при разгоне в Сарове игумена не было.

На саровской колокольне были часы, они отсчитывали не только четверти, но даже и минуты. По всему лесу слышится благолепный звон. После переворота косточки батюшки Серафима лежали открытыми в раке без облачения, так к ним тогда и прикладывались.

И вот раз произошел случай. Одной монашенке в Дивееве приснился Преподобный с такими словами: «Не ходите в Саров, кто будет смотреть косточки, тот не увидит его в будущем веке». С полгода это продолжалось, потом мощи снова облачили.

До разгона распорядок дня в монастыре строго соблюдался. В два часа ночи в соборе, летом в Успенском, зимою - в Живоносного Источника, начиналась утренняя мольба, полунощница, затем заутреня. Так служба продолжалась до 5 часов утра. По окончании все переходили в церковь Зосимы и Савватия, там всегда бывала ранняя обедня. Поздняя обедня служилась в соборах, где почивали мощи Преподобного: на зиму их переносили из Успенского собора в теплый - Живоносного Источника. После поздней обедни все монахи шли в трапезную. Там очередной инок, стоя у аналоя, читал «Жертвенник» - Жития святых или какое-нибудь поучение.

В три часа дня в соборе начиналась вечерня с чтением акафиста, пением канонов Иисусу Сладчайшему, Благовещению и Ангелу-хранителю. По окончании службы все шли в трапезную, а в семь вечера в церкви Зосима и Савватия принимались за монашеское правило с многими поясными и земными поклонами наподобие пятисотницы. Одних земных поклонов отбивали более 100. После вечерних молитв монахи расходились по келиям. В трапезной вся посуда была точеная из дерева - чашки, ложки, тарелки. Черный хлеб лежал перед каждым иноком на деревянной тарелке, причем краюха ставилась нерезанной. Квас варили раз в год, в марте. Заливали в бочки, закупоривали, после чего закатывали в погреб, закидывали снегом и льдом. Перед разгоном общей трапезы уже не стало, и монахи сами себе варили по кельям. Стряпали в варежках, сшитых из холста, чтобы не обжечь рук.

Раньше на Покров в монастыре раздавали всем нуждающимся теплые вещи. И стекались к Сарову бедные люди, чтобы одеться, перебиться с нуждой.

На Гермогеновском хуторе имелась точильная мастерская. Я сама видела там два громадных маховых деревянных колеса, от них тянулся привод к точильным станкам. Раньше колеса вертели с помощью конного привода, а позже крутили руками. Кипарисовые кресты, ложки резали вручную; на станке вытачивали тарелки, блюда, чашки, солонки, кружки, ножки к стульям, веретена, а также прялки и детские игрушки.

По преданию, когда были прославлены мощи Преподобного, то он сам, бывало, нет-нет да и покажется в монастыре. Видели его не раз. А отец Маркеллин, гробный монах, говорил, что косточки батюшки Серафима, мощи его, облаченные в туфельки-сандалии, иногда были в песке и их приходилось обтирать. Ходил, значит.

В годы после открытия мощей жил в Сарове на одном из хуторов затворник Анатолий, в схиме Василий. Пустынножительствовал строго, никого не принимал, и если давал ответы, то через своего келейника отца Исаакия, который скончался вскоре после разгона монастыря. Отец Анатолий был высокой духовной жизни и к тому же прозорливый. В пустыни его осаждал народ, мешал безмолствовать. И вот поехал отец Исаакий в Дивеево к блаженной Прасковье Ивановне за советом. Но она от него заперлась в келье, не пускает. Помолился пустынножитель с келейницей ее матушкой Серафимою у Распятия, с тем и ушел. Да, видно, задержался в монастыре, на обратной дороге привелось свидеться с блаженной. Вышла Прасковья Ивановна на крыльцо и машет ему рукой: «Дедушка, дедушка!» Тот только махнул рукой: дескать, я все понял. И опять в свой затвор. Скончался пустынножитель в 1919 году. И что интересно, когда в монастыре беспризорники вскрывали его останки, а дело это было после 1927 года, то они оказались не тленными. Лежал как только что похороненный. Беспризорники сунули ему в рот папиросу, перевернули лицом долу и опять закрыли. Тогда же беспризорники вскрыли могилу схимонаха молчальника Марка, но оттуда вышел огонь, и богохульники испугались. Могилы эти помещались против алтаря Успенского собора, ныне там разбит сквер.

Исстари повелось, что в первую неделю Великого Поста монастырь закрывался и женщин в него не пускали с понедельника до вечера в пятницу. В это время в соборе совершалось неусыпное пение Псалтыри на два клироса попеременно. Великим Постом монахи клали особые земные поклоны, трепетно повергаясь всем телом на землю, не сгибая колен; опора была лишь на руки. Пение в Сарове было совершенно особое, столбовое. Нот не признавали, пользовались крюками. Голосовщик начинал, к нему присоединялись остальные. Последнее время голосовщиком состоял иеромонах Иоасаф. Пели громко, прямо кричали. Напевы держались древние, протяжные, напоминали голос ветра, гулявшего по обширному Саровскому лесу. Летом перед праздниками служили в 3 часа малую вечерню и повечерие с чтением соборного акафиста. Поющих было не менее ста. Всенощная обычно начиналась в б вечера, на эти дни монашеское правило - пятисотница отставлялась. Всенощная продолжалась до 11 часов вечера. После Воздвижения и в зимний период праздничная вечерня служилась рано, в 3 часа, а заутреня начиналась ночью. Молебны перед мощами Преподобного совершались после поздней обедни и после вечерни. На это назначался особый иеромонах. Почти до самого разгона таким иеромонахом был отец Маркеллин. Прикладывались к мощам во всякое время, когда открыт собор, и во время совершения служб. К раке вели широкие лестницы, подходы были с двух сторон.

Саровский монастырь расположен на горе, с запада примыкали многочисленные гостиницы, а также столовая для паломников. Невдалеке виднелось кладбище с церковью во имя Всех святых. С востока, по дороге на источник, стояли конный двор и баня. С севера, под горой, - церковь Иоанна Предтечи, а выше ее вход в пещеры с церковью Чудотворцев Печерских. Пещеры простирались по всей горе и тянулись до самого источника на две версты, как раз до ближней пустыньки преподобного Серафима. Там был виден в песке выход, в песчаном откосе. Но в те дальние пещеры не водили, посещались лишь ближние, что под монастырем. Сопровождал монах, ходили со свечами.

Под церковью Иоанна Предтечи имелась водокачка, снабжавшая монастырь водой. Молочное хозяйство располагалось верстах в двух, на хуторе Маслиха, что по реке Сатис. Хутор виднелся из монастыря. А в лесу попадались другие хутора, их называли пустыньками. На каждую назначался монах - «хозяин». Обычно на такое послушание ставили вдовцов.

И как же был обширен Саровский лес, простирался на много верст кругом! Пустыньки, находившиеся в нем, обслуживали монахов и деловцов, работавших на заготовке леса, дров, на покосах, сборе грибов и ягод. Запасов хватало на весь год. Лесным «хозяином» к разгону монастыря был иеромонах Гедеон, родом с Херсонщины. Скончался он в ссылке в Алма-Ате 26 марта 1933 года. Это было в Вербную субботу в 8 часов утра. У отца Гедеона имелся особый крест с частичкой ризы Господней, с мощами праведного Лазаря Четверодневного и праведного Ионы Многострадального. Мне привелось хоронить этого инока на алма-атинском кладбище, неподалеку от города. И происходило это в тот же день, в Вербное воскресение, в 5 часов вечера. Сообщила его сестре, дала телеграмму дивеевской монашке Анюте. И не чудесно ли? Она, оказывается, в этот день приобщалась Святых Тайн. А в ночь накануне иеромонах Гедеон ей снился дважды с настоятельной просьбой: «Не забудь помянуть меня на литургии. Это мне сегодня особенно важно». По часам получалось, что просьба его оказалась предсмертной.

Умирал инок от отека легких. Мне пришлось сидеть около него допоздна. Уже был плох, но я все же была уверена, что он не умрет в ту ночь. Уйти требовалось срочно, чтоб поспеть на работу (устроилась счетоводом). А в 8 часов утра он скончался. Передала его вещи в покойницкую санитару - пусть обрядит новопреставленного. Это уже было часов в 5 вечера. За день на умершего наложили столько покойников, что нам с сани- таром пришлось доставать его снизу, трупы, уложенные поленницей, снимали за плечи и за ноги. Облачили отца Гедеона в свитку и черный подрясник, потом одели епитрахиль и поручи, на голову надвинули скуфейку. Так и положен в гроб. Сестре умершего я написала подробное письмо. И что удивительно: когда хоронили этого инока, его заочно в Ардатове отпевал архимандрит. Своей сестре умерший приснился в том облачении, в каком я его положила в гроб. А ведь письмо с описанием всего этого она получила спустя лишь несколько дней. Прозектором в алмаатинской больнице был в ту пору доктор Фрунзе - родной брат того самого военного. Этот доктор оказался достаточно милым человеком, мне какое-то время пришлось работать в алма- атинской больнице под его началом, и отношения у нас сложились хорошие. Он-то и разрешил мне похоронить отца Гедеона, а так бы не дали. Врачи в больнице были либо приезжие, либо ссыльные. Работала я одно лето там делопроизводителем, но и позже, до конца срока моей ссылки, могла прийти в больницу в любое время, чтобы позвать врача осмотреть на дому больного или умирающего. Никто из персонала в такого рода просьбах не отказывал, а шел просто и охотно. Чувствовалось, так принято. Транспорта в Алма-Ате не было, грузы перевозили на лошадях. Выпросила я лошадь, чтобы отвезти гроб на кладбище. Горожане в основном ходили пешком, разве какой казах проедет на осле. Но ночью по городу шла машина - подбирала трупы. Верблюдов я всего видела однажды...

Саровское подворье в Арзамасе находилось внизу на набережной, где теперь строительный магазин. В 1946 году, вернувшись из второго заключения, я жила в Вертьянове в крохотной избушке матушки Амвросии. Церкви поблизости не имели и все службы Великим Постом отправляли дома. На Сорок мучеников пришла из Арзамаса сестра отца Гедеона Анюта. По окончании часов и вечерни начали петь панихиду. В келье два окошка заплаканных, между ними стол, а по правой стенке две деревянные кровати. В углу много икон, перед ними всегда горела лампадка. И вот Анюта видит, что в переднем углу за кроватью перед иконами отец Гедеон в облачении. Вид у него был такой, как будто стоял под стеклом. Анюта думает: «Сегодня Сорок мучеников, день его пострига». Запели «Со святыми упокой», она сделала земной поклон. Поднимается, а отец Гедеон уже стоит в мантии. Кончилась панихида, и он сделался невидим.

Одновременно со мной в ссылке в Казахстане был Саровский иеромонах Маркеллин, о котором я неоднократно упоминала ранее. Великим Постом 1932 года он находился в Алма-Ате на пересыльном пункте. Последний раз его видели в этом городе в Великую субботу, а в Пасхальную ночь он был отправлен этапом дальше, где вскоре и скончался.

Саровский монастырь был полностью общежительным: все содержание братии - пищу, одежду - поставляла обитель. Одежда хранилась в рухольне, давалась по мере надобности всем инокам. После смерти инока его одежда опять поступала в рухольню. Рясы и подрясники шили из мухояра - грубой шерстяной ткани ручной выработки. Белье шили из холста, на рясах и подрясниках пришивали круглые оловянные пуговицы. Под воскрылиями пометок уголками пришивали разноцветные кусочки материи - красные, синие, зеленые - в честь чинов архангельских. Четки большею частью носили кожаные - лестовки.

Прачечная стояла на реке Саровке под монастырем. Там жили и стирали пожилые женщины. Никаких других жилых домов, кроме гостиниц, возле монастыря не было. Ко времени разгона возле Городища, правда, проживали две старушки: Варвара Алексеевна Кайгородова (она лечила монахов, знала медицину) и с ней княгиня Кугушева (ее предки пожертвовали Сарову земли).

В заключение сообщу давнее предание. Я слышала, что на предварительном обследовании мощей батюшки Серафима на нем не оказалось финифтяного образа явления Божией Матери преподобному Сергию. Образ прислан архие пископом Антонием Воронежским и был положен в гроб Старца. Это наводило смущение на некоторых: ту ли могилу вскрыли? Может быть, то была могила схимонаха Марка, она рядом? Потом сомнения рассеялись.