«Желание имею разрешиться (от уз плоти),- восклицает божественный Павел,- но со Христом быть». Это желание, этот призыв Бога и мольба взять к себе поскорее душу слышатся в акафисте преосвященного Иннокентия Херсонского Животворящим Таинствам Христовым, в заключительных восклицаниях икосов: «Иисусе, Боже сердца моего, прииди и соедини мя с Собою навеки!» Оно звучит в заключительных словах молитвы Честному Кресту, где говорится о небесной жизни: «Прославлю самым лица зрением Верованнаго, одержанием Чаяннаго и наслаждением Любимаго, Единаго в Троице Бога, славимаго в безконечные веки». Достигши высших ступеней духовности, знаменитый подвижник, старец Парфений Киевский, с нетерпени ем и радостью ожидая дня смерти, сидя у давно приготовленного им для себя гроба, говорил с восторгом о том, как душа, покинув тело, просияет как солнце и будет с удивлением смотреть на свою смрадную темницу; а смерть этот человек называл «возвращением от земного, бедственного, многоплачевного, скучного, прискорбного и болезненного странничества в небесное, любимое, блаженное, покойное, всевеселящее, немерцающее, бессмертное, нескончаемое, вечное и неизреченное отечество».

Есть замечательное произведение искусства, с чрезвычайной силой выражающее это стремление святых душ к Богу и радость соединения с Ним навеки. Это картина «Преддверие рая» Васнецова, помещенная по поясу купола в Киевском Князе-Владимирском соборе. Там множество святых со стремительностью летят к открывшемуся для них блаженству. И среди различного проявления торжества, радости, ликования это чувство стремительности составляет главную черту картины. «Желание имый разрешитися», то есть пылаю, сгораю жаждою Христа.

И вот отчего смерть людей, столь убежденных в наследии вечности: и для них самих, и для тех, кто видит ее или только слышит о ней, представляется великим духовным торжеством. Вот отчего эти дни становятся по церковном прославлении таких людей праздниками.

«Смерть грешника люта». И, думается, редко в жизни можно встретить что-нибудь ужаснее смерти человека, во время земной своей жизни не думавшего о вечности, когда эта вечность, теперь несомненная и как бы осязательная, открывается перед ним. Это борьба против смерти, вопли: «Я жить хочу!» Это как бы хватание за жизнь с безумной надеждой удержать ее, укрыться в нее от надвигающихся видений потусторонней жизни есть одно из печальнейших зрелищ, какие дает извращение человеком своей божественной природы, и одно из самых ярких, бьющих доказательств бессмертия души и вечности.

Но как спокойна, ясна кончина праведных! Умирание из тела подобно тихому падению с ветки на мягкую мураву сочного, созревшего плода. В большинстве случаев оно вовсе безболезненно или, если даже острая болезнь разрушала организм, тихи предсмертные часы праведника. Небесполезно, по слову Апостола, «взирая на скончание жительства» праведников, «поминать веру их», и мы, прежде чем перейти к повествованию о блаженной кончине старца Серафима Саровского, припомним обстоятельства кончины некоторых других подвижников.

Нельзя без глубокого волнения читать о кончине святителя Димитрия Ростовского. Этот великий подвижник, оставивший своему народу величайшее духовное сокровище Четьи- Минеи и не один только свой век, но и последующие времена огласивший "пастырской свирелью богословствования своего", своими дивными проповедями, еще не в старых для его сана летах тихо догорал в суровом климате Ростова, вдали от родной теплой Украины с ее задумчивыми тополями, с пронзительным светом ее звезд... Непосильные труды, за всю жизнь напря- жение сил душевных, наконец, множество огорчений изнурили силы святителя. Но из слабеющих рук перо, под этой рукой написавшее столько вдохновенных страниц, не выпадало до пос- леднего дня. Еще 27 октября 1709 года он пишет старому собеседнику своему иноку Феологу: «Поистине возвещаю ти, яко немоществую. До чего ни примусь, все из рук падет. Дни мне стали темны, очи мало видят, в нощи свет свещный мало способствует, паче же вредит. А недугование заставляет лежать да стонать».

Вечером того же дня митрополит велел позвать своих певчих. Он сидел у печи и грелся, а певчим велел петь сложенные им канты: «Иисусе мой Прелюбезный, надежду мою в Боге полагаю, Ты мой Бог, Иисусе, Ты моя радосте». Послушав пение, митрополит отпустил певчих и удержал только преданнейшего ему певчего и усерднейшего в трудах ему помощника, бельца Савву Яковлева, который был переписчиком набело его сочинений: труд по тому времени немалый. Очевидно, святителю хотелось иметь в ту минуту около себя живую душу, поделиться своими мыслями, воспоминаниями. И стал митрополит Димитрий рассказывать бельцу Яковлеву о своей юности среди благословенной Украины, о порывах к Богу, о молодом рвении к молитвам и заключил свой рассказ словами: «И вы, дети, такожде молитесь!» Наконец святитель отпустил певчего словами: «Время и тебе, чадо, отойти в дом твой». Он благословил его и, провожая его, в виде благодарности за переписку сочинений поклонился ему почти до земли. Яковлев был очень смущен, а святитель произнес последние слышанные от него на земле слова благодарности: «Благодарю тя, чадо!» - и вернулся к себе в келью, а певчий расплакался и ушел. Отпустив служителей, митрополит Димитрий вошел в особую келью, где он обыкновенно молился. На следующее утро он был найден почившим в коленопреклоненной молитве.

Величественна была кончина кроткого митрополита Киевского Филарета, который прощался с духовенством, переда- вал для доставления государю последние приветствия любви и последние благословения.

Митрополиту Московскому Филарету незадолго до конца явился отец его во сне и сказал ему: «Береги 19-е число». Настал воскресный день 19 ноября 1867 года, и митрополит в до- машней церкви своей совершил литургию, по замечанию окружающих, особенно бодро и вдохновенно. Через несколько ча- сов он был бездыханен.

В 1857 году стал быстро угасать знаменитый проповедник архиепископ Херсонский Иннокентий. Но он не бросал занятий. Накануне смерти выезжал, читал корректуру сочинения своего «Последние дни земной жизни Спасителя». Настал Троицын день, 26 мая. Он встал в 5-м часу, прошелся по комнате поддерживаемый служителями, затем прилег. Почувствовав приближение смерти, он велел приподнять себя и тихо скончался коленопреклоненный на руках двух келейников. В Пензе 10 октября 1819 года на 36-м году отроду почил праведный епископ Иннокентий, пострадавший за свою православную ревность во время господствовавшего тогда и поддер- живаемого министром духовных дел князем А.Н. Голицыным протестантского направления. В ночь перед кончиной он позвал к себе келейника и сказал ему: «Какое дивное видение мне представилось! Казалось мне, что небеса отверзлись. Двое светлых юношей в белых одеждах, слетев с высоты, предстали пре- до мной и, с любовью смотря на меня, взяли меня, немощного, и вознесли с собой на небо. Сердце мое исполнилось несказанной радости, и я пробудился». 10 октября утром он просил пособоровать его и, напрягая последние силы, повторял молитвы и несколько подымался при помазании елеем. Потом язык стал неметь, дыхание прерываться, он крестообразно сложил руки на груди; окружающие развели их, чтоб не затруднять дыхание, но он опять сложил их крестом. Перед самым концом один из окружающих стал читать псалмы. При словах: «Аз к Богу воззвах, и Господь услыша мя» - капли слез выкатились из глаз умирающего; на словах же: «Аз же. Господи, уповаю на Тя» - преосвященный Иннокентий вздохнул в последний раз и тихо предал дух Богу.

Прекрасен был конец почившего 20 декабря 1846 года архиепископа Воронежского и Задонского Антония, одного из славных подвижников XIX века, находившегося через пространство, никогда не видав его, в замечательном духовном общении с великим старцем Серафимом, чему пример увидим ниже. Накануне смерти он сказал плачущему племяннику: "Я еще не умру: мне Божия Матерь сказала, что нужно дела кончить". Проведя ночь в молитве, архиепископ Антоний 20-го утром назначил быть в 6 часов пополудни соборованию, послал на почту денежные письма бедным и раздал милостыню пришедшим к нему. Викарию своему он сказал: "Никакого не чувствую страха, желаю разрешиться и быть со Христом". Сделав некоторые распоряжения, владыка стал молиться. В 6 часов началось торжественное молебствие, длившееся час. Архипастырь сидел в креслах со свечой и сам прочел последнюю молитву: "Простите мя, отцы и братия". Благословив всех, он перешел с кресел на кровать. Осенив обеими руками, разрешил всех, находившихся под запрещением, и отпустил затем всех присутствующих. Через четверть часа преосвященный сильно постучал в двери, призывая своих чад, и настала величественная, торжественная минута. Архиепископ в последний раз возложил крестообразно руки на головы присутствующих: духовник стал читать отходную; в руки архипастыря вложили горящую свечу; с окончанием отходной архиепископ Антоний тихо предал дух Богу.

14 декабря 1839 года на 49-м году, после 22-летнего затвора, почил Сезеновский затворник Иоанн, основатель женской Сезеновской обители. Он скончался наедине. Долго не получая от него никаких признаков жизни, выломали двери кельи, в которой он находился в затворе, и нашли его мертвым у аналоя, перед иконой Богоматери. Тело его было немного наклонено на правый бок. Правая рука, стоя на локте, поддерживала голову, а левая лежала на ладони правой. Лицо было обращено к иконе.

В ночь на 25 мая 1836 года на 47-м году от рождения, после 17-летнего затвора, скончался знаменитый затворник Задонский Георгий, происходивший из дворянского рода Машуриных и до 28-летнего возраста служивший офицером Лубенского гусарского полка. Он тоже скончался без свидетелей, и после ранней обедни был найден бездыханным перед образом Всех Святых и Страшного суда, припадшим к земле. Лицо его было как живое.

Пальцы правой руки, сложенные для крестного знамения, прикасались к челу.

Старец Парфений Киевский, имевший необыкновенное, умилительное, нежное усердие и детскую любовь к Богоматери, умер в тот самый праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, который он особенно любил и о котором говаривал: «Буди благословен и преблагословен и треблагословен день Благовещения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы». В 1855 году в этот самый праздник, совпавший тогда со Страстной пятницей, о. Парфений был найден бездыханным, сидящим как бы в глубокой думе у дверей келейной своей церкви.

29 августа 1886 года был найден в своей келье почившим подвижник Иверского Валдайского монастыря монах- молчальник Пахомий. После ранней обедни его нашли стоящим на коленях у изголовья койки; в руках он держал четки; лицо его было озарено радостной улыбкой, а глаза сомкнуты. Велика была святыня смерти этих людей. Но еще сильнейшее впечатление производит блаженная кончина старца Серафима Саровского, одного из великих избранников Божиих. К описанию этой кончины мы теперь и перейдем.

Жизнь отца Серафима была сплошным вольным мученичеством. С раннего возраста вступив на путь подвижничества, он, чем дальше шло время, тем более усиливал эти подвиги. Жизнь его была страшной, ежедневной борьбой со врагом спасения. Если он и посрамил врага силой Божией, если ни разу не был им посрамлен, то победа досталась ему страшно дорогой ценой. Ему пришлось для одоления врага нести величайшие труды. Пост столь строгий, что около трех лет в пустыни он питался единственно отваром горькой травы снетки, тысячедневное и тысяченощное моление на камнях, затворничество, молчальничество были орудиями, которыми он одержал победу, но орудиями, тяжело, болезненно отразившимися на под- вижнике. Недаром вырвалось у него признание, что он боролся со врагами, как «со львами и леопардами». Недаром он, уже прославленный старец, все томил себя, не находил возможным жить без внешней муки. Когда его спрашивали, зачем он носит на спине тяжелую котомку, набитую песком и каменьями, он кратко отвечал: «Томлю томящаго мя!» Если вдуматься в эти слова, какое в них значение!

Да, можно сказать, что темное ополчение дошло в отношении старца до явной, видимой борьбы. Так, известно, что, когда старец неотступным молением нескольких дней вымолил одну совершенно погибшую душу, темное полчище нанесло старцу страшную физическою рану, следы которой не проходили у него до смерти.

Пришел Прохор Мошнин в Саров молодым, стройным, крепким, с прекрасным здоровьем, обладая чрезвычайной физической силой. А что представлял он собой в эпоху старчества? Изувеченный старец, согбенный после того, как был избит почти до смерти разбойниками, которые напали на него в пустынной келье, требуя от него денег, чего у него не было, и от которых он не защищался, хотя по необыкновенной силе своей и мог бы с ними справиться. Между лопатками была у него страшная рана, нанесенная ему, как выше было сказано, за избавление им души человеческой. На ногах от долговременного стояния были неизлечимые раны, и из них постоянно текла сукровица... А он все продолжал «томить томящаго его», отдыхал на коленях, а в последнее время изобрел мучительный образ сна, на который нельзя было смотреть без боли; спал, стоя на коленях, опустив голову книзу и поддерживая ее стоящими на локтях руками.

Такова была внешняя жизнь его... А нравственная? К нему со всех концов России люди несли свое горе, часто безвыходное, свои нравственные язвы, свое отчаяние, свои недоумения, свои страдания... Если чей, то именно его слух был ежеминутно поражаем тем тяжелым скорбным стоном, что стоит над землей, что вылетает не переставая, сливаясь в один нескончаемый аккорд невыразимой грусти из стесненной груди страждущего человечества. И все это горе, нужду и страдание надо было разрешать, утешать, исцелять. Конечно, если бы в о. Серафиме не действовала в столь сильной степени благодать, он бы был, так сказать, нравственно раздавлен этим невыносимым грузом людского несчастия, на него склонявшегося. И потому лишь он мог, ходя утешителем среди этой разъярившейся бури человеческого несчастия, сохранить ясность духа и не только не быть подавленным этой мрачной картиной, но смело, властно и уверенно утешать людей, указывая им путь вперед, увлекая их мысли к блаженной вечности и врачуя их настоящие язвы елеем сладостной надежды, что эта вечность для него самого стала как будто не только видимым взорами маяком, не только отвлеченным упованием сердца, но и чем-то как бы уже воспринятым и усвоенным, как бы на опыте изведанным и уже неотъемлемым.

Представьте себе человека, который, окруженный грозной бурей, вдруг почуял веяние тишины, еще недоступное его спутникам, и успокаивает их предвещанием близкого умирения стихий. То же было и с о. Серафимом. Ему уже на земле приходилось не раз как бы залетать в жизнь небесную, и потому он мог говорить о ней с такой уверенностью.

Но, как бы ни безмерна была благодать, сиявшая над крестоносным путем этого удивительного человека, труден, невыразимо тяжел был его путь. И более чем кто- нибудь он имел право чувствовать усталость от жизни и желать «во блаженном успении вечного покоя». Конечно, то бы был не покой в нашем грубом, житейском смысле, а лишь огражденность от бедствий и трудов земли и восхождение на все высшие и высшие степени жизни духовной в созерцании Божества. То, что ему временами так полно открывалось, ему, видевшему воочию человеческий образ Христа, грядущего с силою и славою многою, и Царицу Небес, и святых Церкви, должно было стать для него постоянным видением. И кто, как не он, с нетерпением должен был ждать этой встречи на вечность с Тем, Кому он отдал всякое дыхание своей жизни; кто, как не он, должен был рваться «прославить самым лица зрением Верованнаго, одержа-нием - Чаяннаго и наслаждением - Любимаго»? Одно могло еще удерживать старца на земле; великость его любви к человечеству, той любви, что горела в нем всегда таким горячим пламенем и к концу его жизни охватила его существо каким-то стихийным, бурным пожаром. Но предчувствие говорило ему, что за смертью земной дело его любви не прекратится и что так же близок, и много ближе еще, и скорее к слышанию будет он для всякого, кто придет к нему с утесненным сердцем. Как велико должно было быть в последние годы его жизни устремление великой души старца Серафима к небесной отчизне! С детства не имев иной мысли, кроме мысли о Боге, проведя всю жизнь в непрестанной беседе с «Чаемым» Богом, как он должен был ненасытимо желать наконец увидеть Его, прийти к Нему навсегда. То великое видение, то общение с небожителями, какое дано ему было во время посещения его 25 марта 1831 года Царицей Небесной, проведшей, по преданию, несколько часов в беседе с ним и простившейся с ним словами: «Скоро, любимиче мой, будешь с нами», должно было еще более распалить желание дивного старца «разрешиться и со Христом быть».

Таково должно было быть, насколько грешные люди могут догадываться о сокровеннейших движениях избраннейших, святых душ; таково должно было быть душевное состояние старца Серафима в последнее время его земной жизни. Надо удивляться, сколько бодрости было еще в теле страшно изнуренного 72-летнего старца, который еще раньше смерти чувствовал, что физически он уже мертв.

«Телом я по всему мертв,- сказал он как-то,- а духом точно сейчас родился».

Мысль о близкой смерти, близкой уже потому, что он почти дошел до обыкновенного предела человеческой жизни, вступив в восьмой десяток, приводила его в восхищение. Как-то одна монахиня, приходившая в Саров навестить его, спросила его, прощаясь с ним, когда они увидятся. «Там увидимся!» - сказал ей прозорливый старец и, подымая руки к небу, воскликнул: «Там лучше, лучше, лучше!»

Он не оглядывался уже на землю. Уже родственные связи для него не существовали, и он как бы был в том состоянии небожителей, в котором все земное одинаково дорого, без всяких пристрастий, дорого лишь постольку, поскольку нуждается в помощи небожителя, но не захватывает его, не подчиняет и не привязывает его к себе.

Один заехавший к старцу за благословением офицер спросил старца, так как направлялся на его родину, в Курск, не прикажет ли он передать какого-нибудь поручения его курским родным. В ответ на это предложение старец подвел молодого человека к иконам и, с улыбкой любви глядя на них, сказал, указывая на них рукой: «Вот мои родные. А для земных родных я живой мертвец».

Уже много десятилетий в сенях при келье отца Серафима стоял дубовый гроб, сделанный его собственными руками, так как он был искусен в столярном деле, и давно было им отмечено тяжелым камнем место, избранное им для могилы у алтарной стены. С лишком за год до смерти отец Серафим начал прощаться с посещавшими его почитателями и говорил им: «Скоро двери убогого Серафима затворятся, и меня более не увидите». Некоторым он приказал написать письма, чтобы приехали проститься с ним. На письма других, просивших его совета и благословения повидаться с ним, диктовал устные ответы, не распечатывая писем, и говорил, что более не увидится с этими людьми.

Как-то, говоря в ближней пустыньке с одной дивеевской старицею, старец пришел от представления чаемого блаженства в восторг. Он встал на ноги, воздел руки и, смотря на небо, говорил: «Какая радость, какой восторг объемлют душу правед- ника, когда ее сретают ангелы и представляют пред лице Божие!» Старец много думал о том, что инокини дивеевские оста- нутся после смерти его без опоры и поддержки, и говорил: «Я силами ослабеваю. Живите теперь одни. Оставляю вас. Искал я вам матери, искал и не мог найти. После меня никто вам не заменит меня. Оставляю вас Господу и Его Пречистой Матери».

Нередко старец, сидя в сенях у своего гроба, размышлял о загробной жизни. Земной его путь казался ему столь несовершенным, что он горько плакал. Кто-то в конце 1832 года спросил его: «Почему мы не имеем строгой жизни древних подвижников?» На это старец дал ответ, который объясняет всю его удивительную жизнь, прямо неимоверную для века, в который он жил: «Потому не имеем, что не имеем решимости. А благодать и помощь Божия верным и всем сердцем ищущим Господа ныне та же, какая была и прежде, и мы могли бы жить, как древние отцы. Ибо, по Слову Божию, Иисус Христос вчера и днесь, той же и во веки».

Вот еще предсмертный завет одному твердому подвижнику, Тимону, пришедшему проститься со старцем: «Сей, отец Тимон, сей, всюду сей данную тебе пшеницу. Сей на благой земле, сей на песке, сей на камени, сей при пути, сей и в терне: все где-нибудь да прозябнет и возрастет и плод принесет, хотя и нескоро. И данный тебе талант не скрывай в земле да не истязан будеши от своего господина, но отдавай его торжникам. Пусть куплю деют».

Как-то в последнее время жизни старца один брат Саровский, придя к нему вечером, спросил у него, почему против обыкновения в келье отца Серафима темно. Едва старец сказал, что нужно зажечь лампаду, и трижды перекрестился, произнося: «Владычица моя, Богородице», как лампада зажглась сама собой. Тот же брат пришел к нему в другой раз в семь часов вечера и застал его в сенях стоящим у гроба. Старец давал этому брату огня из своей кельи на благословение, и вот за этим огнем брат теперь и пришел к нему. Когда он отворил дверь в келью, отец Серафим сказал: «Ах, лампада моя угасла, а надобно, чтобы она горела» - и стал молиться перед образом Богоматери. В это время перед иконой появился голубоватый свет, потянулся подобно ленте, стал навиваться на светильню большой восковой свечи, и она зажглась. Старец, взяв маленькую свечку и засветив ее от большой, дал ее в руки пришедшему брату и начал беседовать с ним. Во время беседы старец, между прочим, упомянул, что на днях будет в обитель из Воронежа гость, назвал его имя, сказал, что следует передать гостю, и добавил: «Он меня не увидит». Лицо старца во время этого разговора сияло светом. Наконец старец сказал: «Дунь на эту свечку!» Брат дунул, и свеча погасла.

«Вот так,- сказал задумчиво старец,- угаснет и жизнь моя, и меня уже более не увидят».

Понял тогда брат, что старец говорит о конце своем, и заплакал. И опять какой-то свет озарил лицо старца, и, поцеловав инока, он с великой любовью сказал ему: «Радость моя, теперь время не скорби, но радости. Если я стяжу дерзновение у Господа, то повергнусь за вас ниц пред Престолом Божиим». Чудные слова, вливающие такую отраду в людей, чтущих старца... Тут старец открыл иноку великую тайну своей жизни. «Некогда,- сказал отец Серафим,- читая в Евангелии от Иоанна слова Христа Спасителя: «В дому Отца Моего обители мнози суть», я, убогий, остановился на них мыслью и возжелал видеть сии небесные обители... Пять дней и пять ночей провел я во бдении и молитве. И Господь, по великой Своей милости, не лишил меня сего утешения, по вере моей показал мне сии вечные кровы, в которых я, бедный странник земной, минутно туда восхищенный (в теле или бестелесно - не знаю), видел неисповеди- мую красоту райских селений и живущих там: Великого Предтечу и Крестителя Господня Иоанна, апостолов, святителей, мучеников и преподобных отцов наших Антония Великого, Павла Фивейского, Савву Освященного, Онуфрия Великого, Марка Фраческого и других святых, сияющих в неизреченной славе и радости...» Также в последнее время жизни своей открыл старец и другие чудные события своей жизни, как-то: моление на камнях.

Вот как открыт был в последнее время о. Серафимом подвиг моления его на камнях. Камней, на которых он совершил труд своего отшельничества, было два. Один, гранитный, необыкновенной величины, находился в чаще Саровской на полпути от монастыря, в так называемой дальней пустыньке, где старец жил отшельником. На этом камне старец молился тысячу ночей. Другой камень, малый, на котором он молился тысячу дней, был в ближней пустыньке, где старец проводил дневное время в последние годы своей жизни.

За несколько месяцев до своей кончины о. Серафим попросил преданного ему послушника отыскать первый камень, не объясняя еще значения этого камня и ничего не говоря о подвиге своем, который тогда оставался еще никому не известным. Описав местонахождение этого камня-скалы и приметы его, старец отправил послушника по тому направлению, но послушнику не удалось ничего найти, и он вернулся ни с чем к старцу. О. Серафим снова рассказал ему, как найти камень, и прибавил, что послушник уже ходил около него. После этого послушник наконец нашел этот камень, который был завален падающими с деревьев листьями. Тогда он с радостью поспешил к старцу объявить ему о своей находке, и старец сказал ему: «Я для того посылал тебя найти этот камень, чтоб ты знал его. Я бодрствовал на нем тысячу ночей!» Упав старцу в ноги, послушник умолял рассказать ему подробно об этом подвиге, и старец открыл ему свою тайну. Через этого монаха она стала известна всему монастырю, а потом мирянам, усердным к памяти о. Серафима.

Богомольцы устремились посещать место моления о. Серафима и постепенно проложили к камню такую широкую дорогу, что можно было проехать до него в экипаже. Многие отбивали себе на память о старце и в благословение кусочек от камня.

Перейдем к изложению обстоятель-ств кончины великого старца. За неделю до конца, 25 декабря 1832 года, старец имел весьма продолжительную беседу с одним посетителем, помещиком, который искал у него разрешения множества важных жизненных вопросов. В этот день старец выстоял литургию, отслуженную игуменом Нифонтом, по обычаю причастился и после литургии долго беседовал с игуменом. Он просил его о многих иноках, особенно из новоначальных. Тогда же старец напомнил, чтобы по его кончине его положили в дубовый гроб, сделанный его собственными руками. В тот же день старец передал иеромонаху Иакову финифтяный образ - посещение Богоматерью Преподобного Сергия Радонежского и просил, чтоб этот образ положили на него по кончине и с ним опустили в могилу. Этот образ был прислан из Троице-Сергиевой Лавры от мощей Преподобного Сергия наместником лавры архимандритом Антонием, который бывал когда-то у старца и которому старец тогда предсказал перевод в лавру.

Наступил 1833 год. Первый его день совпал с воскресеньем. В последний раз пришел старец к обедне в дорогую ему больничную церковь соловецких чудотворцев. На месте, где стоит эта церковь, он был чудесно исцелен явлением ему Пресвятой Богородицы. Он ходил со сбором по России на построение этой церкви. В алтаре ее престол из кипариса был устроен его руками, и он всегда старался здесь приобщаться. На этот раз заметили, что он, чего раньше не делал, обошел все иконы, ставя к ним свечи и прикладываясь. Он приобщился. Затем, после литургии, прощался со всей присутствующей братиею, говоря: «Спасайтесь, не унывайте, бодрствуйте. Нынешний день нам венцы готовятся».

Он казался крайне изнеможденным, но при телесной слабости был духом бодр, оживлен и весел. По прощании с братиею он приложился ко кресту и к образу Богоматери, затем обошел вокруг престола и вышел из храма северными дверями, как бы показывая, что человек одними вратами, рождением, входит в мир, а другими, смертью, выходит из жизни. После литургии старец принимал сестру дивеевскую Ирину Васильевну и передал ей 200 рублей ассигнациями на покупку хлеба для Дивеевской общины. Затем был у старца иеромонах Высокогорской Арзамасской пустыни Феоктист. Прощаясь с ним, старец сказал ему: «Ты уж отслужи здесь». Торопясь домой, иеромонах от этого отказался. Тогда старец промолвил: «Ну, так ты завтра в Дивееве отслужишь». Не поняв его слов, иеромонах отправился в путь. Для ночлега он остановился в деревне Вертьяново, у самого Дивеева, и на следующее утро тронулся дальше. Вдруг без всякой причины оборвалась завертка у его саней, выпряглась лошадь, и он должен был остановиться в Дивееве. Тут он услышал о кончине старца Серафима, и плачущие сестры дивеевские просили его отслужить по старцу панихиду. Так сбылось сказанное ему накануне старцем слово: «Ну, так ты завтра в Дивееве отслужишь». Была еще в этот день у старца одна из дивеевских сестер, и старец сказал ей: «Матушка, какой нынче будет новый год: земля постонет от слез». Инокиня не поняла, что старец говорит про свою кончину. Как провел старец Серафим последний вечер своей жизни, известно из свидетельства его соседа по келье О.Павла. Келья О.Павла имела сени, общие с кельей старца Серафима, а самые кельи были разделены глухой стеной. О.Павел был хороший монах, смиренный, никого не осуждавший. Старец доверял ему и говаривал о нем: «Брат Павел за простоту своего сердца без труда войдет в Царствие Божие. Он никогда никого не судит и не завидует никому, а только знает собственные грехи и свое ничтожество». Он не был собственно келейником, так как келейника у старца никогда не было, но о. Павел, случалось, по соседству помогал кое в чем старцу, оказывал ему кое-какие услуги. Этот О.Павел не раз предупреждал старца, что от его привычки оставлять в своем отсутствии много горящих свечей в келье может случиться пожар (старец постоянно теплил у себя много свечей за своих духовных детей). На это старец всегда давал такой ответ: «Пока я жив, пожара не будет. А когда я умру, кончина моя откроется пожаром».

Судя по-человечески, о. Павел имел тем более причин опасаться пожара, что келья старца была завалена таким легко воспламеняемым материалом, как холсты, которые ему во множестве приносили по усердию своему крестьяне. О.Павел заметил, что 1 января старец Серафим три раза выходил из кельи к тому месту, которое им было выбрано для погребения, и, стоя там некоторое время, смотрел в землю. Вечером О.Серафим пел в своей келье победные пасхальные песни: «Воскресение Христово видевше», «Светися, светися, новый Иерусалиме», «О Пасха велия и священнейшая» и еще другие радостно-победные церковные песни. Что ощущала в эти часы душа старца?.. Он шел от бедствий земли в отчизну, красоту которой уже познал в дивных видениях. Чудные песни ангелов уже долетали до его слуха, и трудно представить себе великость той духовной радости, какой трепетало в эти часы его благодатное существо.

Его кончина должна была быть без свидетелей. И что могло быть лучше: на молитве, наедине с тем Богом, Которому Единому он служил на земле, Кому предпочел все земное, к Кому рвался, Кого желал, по Ком тосковал и к Кому теперь шел на вечное, неразрывное соединение.

Настало утро 2 января 1833 г. О.Павел, выйдя из своей кельи, чтоб отправиться к ранней обедне, почувствовал запах дыма в сенях. Запах шел из кельи о. Серафима. О. Павел попробовал отворить дверь. Она была заперта изнутри крючком. Он сотворил обычную при посещении иноков молитву. Ответа не было. Тогда о. Павел вышел на крыльцо. Мимо шли в церковь несколько иноков. О. Павел крикнул им: «Отцы и братия, слышен сильный дымный запах. Не горит ли что около нас? Старец, вероятно, ушел в пустыньку». Один из этих проходящих, послушник Аникита, бросился к двери кельи о. Серафима и, сильно рванув ее, сорвал с внутреннего крючка. У самых дверей внутри кельи тлели холсты и другие вещи, распространяя дым. Так как на дворе день чуть начинал брезжить, а в келье света не было, то ничего нельзя было разобрать в темноте; старца не было не видно, не слышно. Братия думала, не отдыхает ли он после ночного молитвенного подвига, и толпилась у порога, не смея войти внутрь. Чтобы погасить тлевший в вещах огонь, некоторые побежали за снегом и накидали его на эти вещи. Пока все это происходило, в больничной церкви своим чередом шла обедня. Уже запели «Достойно есть». В это время один мальчик-послушник, прибежав от кельи отца Серафима, оповестил некоторых о том, что там случилось; многие тогда поспешили к этой келье. Таким образом, собралось немало иноков. Монах Павел и послушник Аникита желали удостовериться, отдыхает ли старец, и стали ощупью отыскивать его, и наконец дошли до него. Принесли зажженную свечу. Отец Серафим в обычном своем белом балахончике стоял на том месте, где обычно молился на коленях - перед малым аналоем. Голова его была открыта, руки были крестообразно сложены; на груди висел медный крест - материнское благословение. Думая, что он уснул, утрудившись молитвой перед келейной своей святыней - иконой Богоматери "Умиление", его стали осторожно будить. Но ответа не было: старец почил смертным сном. Его глаза были сомкнуты, лицо оживлено богомыслием и счастьем молитвы. Тело его еще было тепло.

Старца омыли по иноческому чину - чело и колени, облачили его, положили его в дубовый гроб, им самим давно приготовленный, и вынесли тотчас в собор. По завещанию старца на грудь его положили финифтяную икону Преподобного Сергия. Быстро разнеслась повсюду весть о кончине благодатного старца. Вся окрестность Сарова собралась в Саров. Та инокиня, которой накануне старец предсказывал:

«Какой нынче будет новый год: земля постонет от слез», была в Сарове, когда старец скончался. По возвращении ее в Дивеево одна инокиня спросила ее: «Что батюшка, здоров ли?» Та молчала. Спрашивавшая повторила вопрос. Та, помолчав, тихо сказала: «Скончался!» Инокиня закричала, заплакала и, как безумная, не благословясь, кинулась в Саров.

Если принять во внимание, что привязанность, которую возбуждал к себе отец Серафим, была безгранична, горяча, охватывала всего человека, его любившего, то станет легко понятным впечатление, произведенное его кончиной. Слово его, что земля «постонет от плача и рыдания», сбылось в полной мере.

Восемь дней тело стояло открытым, не только не подвергаясь тлению и но издавая благоухание. Тысячи народа сошлись в Саров из окрестностей и ближайших губерний. В день отпевания от множества народного в соборе стояла такая жара, что местные свечи у гроба тухли от жары. В то время послушником в Сарове был человек, впоследствии бывший архимандритом (Митрофан) и занимавший должность ризничего Александро-Невской Лавры. Он засвидетельствовал такое явление. Когда духовник хотел положить в руку отца Серафима разрешительную молитву, рука сама разжалась. Игумен, казначей и другие иноки, видя это, были поражены изумлением. Не было произнесено над гробом его поучений. Но память о необычайной его жизни да напевы песен церковных, им столь любимых, были красноречивее всяких поучений.

Над местом упокоения старца впоследствии был воздвигнут усердием нижегородского купца Сырева чугунный памятник в виде гробницы; на памятнике надпись: «Жил во славу Божию». Замечательны два обстоятельства, последовавшие за кончиной старца Серафима.

2 января, окруженный иноками, выходил от заутрени знаменитый подвижник, игумен Глинской пустыни Филарет. Указывая на необыкновенный свет, видный в небе, он произнес: «Вот так души праведных возносятся на небо. Это душа отца Серафима возносится!»

Знаменитый благочестием своим архиепископ Воронежский Антоний был тоже необыкновенным способом извещен о кончине старца Серафима. В то время в Воронеже находился помещик Николай Александрович Мотовилов, который был раньше исцелен о. Серафимом - исцеление, составляющее одно из величайших чудес старца. Вот что пишет Мотовилов в своих воспоминаниях о дне 2 января 1833 г.:

«2 января 1833 года, в этот же день вечером, услыхал я от высокопреосвященного Антония, что батюшка о. Серафим в ночь на этот день, во втором часу за полночь, скончался, о чем он сам ему, явясь, очевидно, возвестил. Архиепископ Антоний сам тот же день соборно отслужил по старцу панихиду». При дальности расстояния между Саровом и Воронежем, конечно, не могло быть и речи о каком-нибудь естественном способе передачи в Воронеж к вечеру известия о том, что произошло в утро того же дня.

Мы закончим воспоминания о блаженной кончине старца Серафима отрывком из стихотворения, посвященного его памяти, не блестящего по форме, но содержащего глубокую мысль о значении старца и о жизни его.

Он был и именем, и духом Серафим (Серафим значит пламенный),

В пустынной тишине весь Богу посвященный,
Ему всегда служил, и Бог всегда был с ним,
Внимая всем его моленьям вдохновенным.
И что за чудный дар в его душе витал!
Каких небесных тайн он не был созерцатель?
Завета вечного земным истолкователь,
Как много дивного избранным он вещал.
Куда бы светлый взор он только ни вперял.
Везде туманное пред ним разоблачалось,
Преступник скрытый вдруг себя пред ним являл,
Судьба грядущего всецело рисовалась;
В часы мольбы к нему с лазурной высоты
Небесные друзья невидимо слетали
И, чуждые земной житейской суеты,
Его беседою о небе услаждали.
Он сам, казалось, жил, чтоб только погостить:
В делах его являлось что-то неземное,
Напрасно клевета хотела омрачить -
В нем жизнь была чиста, как небо голубое.
От подвигов устав, преклоншись на колени,
С молитвой на устах, быв смертным, умер он.
Но что же смерть его? Вид смертной только сени.

Да, для этого человека действительно кончина была началом новой широчайшей жизни и новой необъятной деятельности. Сама смерть, ужасная для смертных, для него изменила свой грозный, роковой вид и слетела к нему кроткой, ласковой гостьей. И тогда какое счастье, какие тайны, какое торжество открылись дивному избраннику неба в этих победных для него вратах смерти! Митроф. прот. ВА СИЛИЙ БОЩАНОВСКИЙ