Вот лапти, им сработанные и в которых он ходил, — огромного размера и неуклюжего вида, хотя он, по-видимому, не был сам очень большого роста; но, верно, жестокие морозы заставляли много навертывать на ноги онуч. Вот его посох, крест нагрудный, с которым он изображается на иконах и которого никогда с себя не снимал (благословение матери), мантия и клобук монашеские, и камень или часть камня, на котором он молился. Если — этот подлинный, то какой же стоит в Сарове? Недостаток печатного руководства при обозрении трех монастырей, мною виденных, вообще спу- тывает понимание осматриваемых вещей. Здесь, уже подъезжая к монастырю, найдешь множество убогих, калек, больных. В нескольких саженях от ворот я был почти испуган видом шести слепых, которые сидели рядом. В самый вечер, как я приехал в Дивеево, случилась почти беда: в соборе есть не картина, а почти скульптурное изображение Успения Пресвятой Бого родицы, вырезанное из дерева и украшенное венком и цветами. Оно стоит посреди храма, ближе к алтарю и немного вправо. Шла всенощная; и вот, приведенный сюда душевнобольной дьякон неожиданно бросился к этому изображению и начал срывать с него венок и цветы. Его едва успели и имели силу оттащить. На другой день об этом шептались за обедней и указывали на больного, стоявшего тут же.
Свидетельством бережливого отношения ко всем «памяткам» Препод. Серафима служит довольно длинная тропинка, которая ведет к его келье по невысокому валу. На дощечке надпись, предупреждающая посетителей, чтобы они не спускались вниз и не топтали до- рожку сейчас же внизу этого валика, ибо по ней обыкновенно проходил Преп. Серафим. Выражено это де- ликатно — не как запрещение, а как надежда, что религиозное чувство самих молящихся удержит их от топтания священной тропинки. Самая келья, я уже сказал, одета в деревянный футляр, и, таким образом, ни дождь, ни снег не сократят ей жизни. Здесь непрерывно служатся панихиды по усопшем, как бы он еще вчера почил. Я пришел к концу панихиды, и служивший священник, взяв с аналоя просфору, подал мне («кому-нибудь», в толпе страшно теснящегося здесь народа). Подробности кельи в моем представлении сливаются с подробностями виденной в Сарове. Но там — это копия, воспроизведение, а здесь — подлинная.
В Дивееве великолепная церковная живопись. Первый раз я имел случай убедиться, как тонко замечание знаменитого странствователя по Востоку епископа Порфирия Успенского, который писал под впечатлениями Афона: «Достойно внимания, что афонские отшельники, не пускающие женщин на Св. Гору свою, любили изображать в своих церквах семейные добродетели и занятия. Представляю вам примеры: Иоаким и Анна угощают левитов и священников, пестуют Марию и любуются ею. Пресвятая Дева слушает благовестие Архангела с веретеном в руках, прядущая червле- ницу для храма. Спаситель и Матерь Его присутствуют на браке в Кане Галилейской. Апостолы Петр и Павел обнимаются и лобызаются после примирения. Весьма семейная икона Богоматери, питающий Младенца своего сосцом обнаженным (курс. ер. Порфирия). Умили- телен образ ее, называемый Сладкое Целование. Матерь и Сын лобызают друг друга. Эти картины и иконы внушили мне мысль о возможности дать новое направление церковной живописи, так чтобы она была семей- ная и общественная, а не монашеская только. Домашние добродетели и общественные доблести послужат превосходными и назидательными предметами для храмовой живописи». Так писал один из самых великих наших монахов за XIX век. В сущности, о характере церковной живописи, позволительном или должном в ней, мы судим по живописи городских приходских церквей, где она, как отметил еп. Порфирий, — «только монашеская». Ее одну и видят миллионы и десятки миллионов людей, весь народ. Между тем о «возможном и должном» гораздо больше могут сказать классические места сосредоточения Православия: и они говорят о живописи семейной, семейно-трудовой и обще- ственной. Здесь, в Дивееве, я увидал широчайшее раздвижение темы: «Рождество Христово», с отдельными большими на стенах изображениями и пастухов около вертепа, слушающих пение ангелов, и поклонения «царей-волхов» Спасителю, и самого рождения Его, встре чи Его богоприимцем Симеоном, как равного — рождения Иоанна Предтечи и Богородицы. В последнем изображении, особенно семейном, женщины наливают в большой сосуд воды, чтобы совершить первое купанье новорожденной; тут же при- сутствуют родители ее, Иоаким и Анна. По сюжетам — удивительная параллель, впервые мною увиденная, храмам Флоренции и Рима; и это — в пустыне, буквально в пустыне! на половине дороги между Нижним и Тамбовом! Сперва я готов был принять это за подражание итальянскому; но по одушевлению, которое здесь явно чувствовалось в выборе сюжетов, по отсутствию эклектизма, «набора», «мешанины» сюжетов и мотивов я не мог не признать, что все имело под собой почвою одушевление самого монастыря. Как это было не похоже на мертвую, пассивную живопись в Храме Спасителя в Москве! Снова я принужден был почувствовать, до чего в монашестве, и притом в нем единст- венно, христианство получило себе крылья, поэзию, полет, свободу и философию. И как оно просто «не принялось», осталось «втуне», едва вы переступили за монастырскую стену. Известно, что с принесением Евангелия прекратились пророки. «Где пророки? где пророчество?» Таинственно и можно указать вопрошающим, что пророчество, только глубоко изменив колорит, переменив белый цвет на черный (монашество — « духовенство), не угасло бесследно, а вот выявилось с другой и неожиданной стороны — в монашестве. «Кто пророк Нового Завета?» — на вопрос этот и можно ответить: «вот — Серафим! вот — Амвросий! вот — старица Мария!» — «Но они не гремят! не обличают! не угрожают!» Но это уже совсем другой вопрос: они воодушевлены, как и древние пророки (по-еврейски «пророк», «наби» значит «вдохновенный», «одушевленный»), но самый предмет и тема их одушевления действительно совершенно другие, до известной степени противоположные библейским. Вот гроб мой: в него, вместо постели, ложусь я на ночь. Это и есть молчаливые письмена мой, которых я не пишу, так как смерть потребляет всякие письмена».
Каким образом с идеями тления и «кончины всех
вещей », каковые, несомненно, составляют зерно монашества, сочеталась эта живопись семейная, обществен-
ная, библейская — необыкновенно трудно понять.
Здесь мы стоим перед тою же трудностью, какую ученые встречают и при истолковании «хлыстовства», пер-
вый импульс которого, несомненно, состоял и до сих
пор состоит в полном отречении от брака и всех плотских уз, а на другом конце оно имеет «радения» и
пляски. Здесь, в нашей оригинальной секте, все доведено только до полюса: грубо и вместе сильно — как
все у мужиков. Но это есть то же самое явление, краевая
тень которого, первая зорька, отмечена уже Порфирием в Афонской живописи. «Таинственная смерть!», «та-
инственное воскресение!» — лучше и нельзя формулировать, как этими краеугольными тезисами «божьих
людей».
1904г.
А. Трацевский
В ДИВЕЕВЕ
Давно уже повелось, что кто побывает в Саровской
пустыне, тот не преминет посетить и.Дивеевский женский монастырь, близко связанный с первою общим для
них священными именем подвижника О.Серафима.
Не отступая от общего правила, и наша семья, прожив два дня в Сарове, направилась оттуда в Дивеев. \
Саровский лес в эту сторону тянется недалеко; миновав его, едешь полем, вскоре уже Нижегородской
губернии. Несколько селений попадаются по дороге. В
одном из них мы любовались поэтичными в своей заброшенности былым гнездом широкой когда-то поме-
щичьей жизни. Большой красивый дом с колоннами
белел в зелени обширного, поросшего травой двора,
обставленного полукружьями флигелей, служб, а сзади
от дома уходил вдаль громадный вековой парк. И никакой жизни не замечалось более в этой усадьбе, где
прежде, видимо, она кипела ключом...
Снова ровное поле, леса не встречается совсем. — А вот там и Дивеево! — протянул наш ямщик, указывая на что-то вдали и всматриваясь сам. Вглядевшись по данному направлению, различили и мы еще в порядочном расстоянии храм, однако стоящий на неогороженном пространстве.
— Где же монастырь? — был наш вопрос. — Монастырь у них не близко к храму, да и строения-то еще немного, — отвечал ямщик.
С нашим приближением храм все рос и вскоре перед нами предстало грандиозное сооружение, которое своими размерами и красивой архитектурой казалось необычным в нашем крае, как пока единственное в своем роде.
Вблизи храма стояла деревянная в два этажа монастырская гостиница, а за нее шел недлинный ряд других построек. Отведенный нам монахиней нумер наверху был тесноват, да и вся гостиница не щеголяла размерами и представительностью.
Словоохотливая монахиня охотно отвечала на наши расспросы.
— Отчего это, — спросили мы, — храм ваш стоит так далеко а монастырь где-то там — далее? — Так было угодно нашему батюшке Серафиму, — ответила она. — Он еще задолго до построения нашего храма сам указал на это место и даже размеры церковные точно обозначил. А монастырь-то был тогда убогий, средств никаких, батюшке и сказали:
— На что мы будем строить такой большой храм? Где нам взять столько денег? — Не бойтесь, — говорит, — деньги найдутся. И вот ведь исполнился его завет благодарения Господу! Храм отстроен и освящен.
— А что же монастырь, — продолжали мы свои расспросы, — так и останется на прежнем месте? — Нет, зачем же? Новые корпуса будут строить уже вокруг храма и подстать ему, не такие, как теперь. Вот вы увидите; у нас ведь пока все деревянные постройки.
К вечеру мы пошли в храм, где шла всенощная. Пораженные непривычным для нас грандиозным внешним видом храма, мы были приятно удивлены, когда, очутясь внутри, уже не замечали его обширности: настолько гармонировали между собой размеры, которые скрадывались еще тянувшимися вдоль стен широким хорами.
На последние входят со светлой, отделенной от храма паперти по двум расходящимися лестницами, украшенными легкою металлическою решеткой. Паркетный пол хоров и небольшие изящные алтари на той и другой стороне еще более смягчают общую внушительность собора. Но и присмотревшись ко всей обстановке его, вскоре же почувствуешь, что в устройстве этого храма участвовал мягкий, художественный вкус про свещенной женщины, которая создавала место молитвы для себя подобных.
Свежая живопись иконостаса не выходила из обычного стиля, но большие иконы-картины, писанные на полотне и вделанные в ниши церковных столбов, были уже художественные и опять-таки поразили нас, незнакомых еще с художественным письмом, не доходившим до нашей глухой провинции.
Потом нам объяснили, что эти картины писаны молодыми монахинями, посылавшимися для обучения в Академию Художеств, писались они под руководством профессоров, а некоторые из картин, будто бы, и самими художниками.
Но обозрение нового и редкого храма не отвлекло нас от шедшей службы.
Женственно'мягка, приятна была эта служба! Пение хора монахинь неслось с средних хор стройным и звучным аккордом, а приятный баритон дьякона служил ему как бы фоном. .Чуткое, выразительное чтение кафизм позволяло разбирать каждое слово и в тишине хотя и большого, но далеко не заполненного храма — был будний день — легко внималось вдохновенной лире Царя-Пророка.
На другой день после обедни нас повели и в монастырь. Это был ряд небольших деревянных домов, флигелей, разбросанных без особого плана и строившихся в том или другом направлении, вероятно, по желанию тех, кто здесь селился.
Цветники у построек, цветы на подоконниках, щепетильная чистота в келлиях, начиная с первой сту- пеньки крыльца, — все говорило о женской руке, заботящейся о своем жилище. Но тут же стояли корпуса с различными мастерскими, где та же рука беспрерыв ным трудом зарабатывала себе право оставаться в этом тихом приюте. Нам показали обширную живописную мастерскую, в которой, помимо писания икон, монахини практиковались и в копировании известных картин. Далее нас провели к перенесенной сюда лесной келейке отца Серафима. В ней он прожил одиноко в глуши леса целый ряд лет, совершая свой подвиг затворничества. Простой деревянный сруб, потемневший от времени и непогод, охранялся теперь, как в футляре, в другой обширной, постройке, а в образовавшемся вокруг коридоре в витринах выставлены платье и веши подвижника.
Особым, точно дочерним, уходом окружено здесь все, что касается священной памяти отца Серафима. Видно, что в этом месте, к которому было расположено его сердце, не перестают отвечать ему теплою женскою привязанностью.
Благодетель-старец давно уже почивает там, где он нес свои долголетние труды и подвиги, но здесь он, точно живой, сопутствует каждому шагу трудолюбивых, дружных сестер, участвуя и в их истовой молитве.
С той поры, когда мне случилось побывать в Дивееве, прошли годы...
Вероятно, теперь кругом грандиозного храма красуются большие корпуса, "ему подстать", как выразилась
тогда монахиня: но так же, надо думать, женственно-
мягко идет чин служения в изящно-красивом храме, а
в новых корпусах по-прежнему ни на минуту не останавливается вечный муравьиный труд женской руки,
сумевшей при помощи и заступлении батюшки Серафима возвести свою убогую обитель до степени извест-
нейших монастырей России.
Анна Тютчева
СВЯТОЙ СЕРАФИМ САРОВСКИЙ
В ЦАРСКОЙ СЕМЬЕ
Месяцы сентябрь и октябрь 1860 года были ознаменованы для Царской семьи важными событиями и сильными душевными потрясениями. 18 сентября маленькая Великая княжна Мария Александровна заболела
жабой, угрожавшей опасностью ее жизни. 21-го, когда
Великой княжне было плохо, Императрица родила Великого князя Павла Александровича и еще не оправилась от родов, как изнурительная болезнь, издавна подтачивавшая силы Императрицы-матери, приняла тревожный характер.
18 сентября приходилось в воскресенье. Великая княжна, по обыкновению, гуляла рано утром с Государем, а когда вернулась домой, я нашла ее очень бледною, и она жаловалась на тошноту. К обедне я ее не повела. Ее маленькие подруги, Перовские и Гагарины, пришли, как всегда, провести с нею воскресенье; но она не захотела играть, легла в постель и проспала большую часть дня. Ночью ее лихорадило, но к утру ей стало лучше, и доктор позволил ей встать. В течение дня, однако, симптомы болезни усилились: все тело ее горело, и она находилась почти постоянно в усыплении; тем не менее мне не удавалось добиться от нее признания, чтобы у нее что-либо болело и что именно.
На другой день, 20 сентября, мне удалось, наконец, открыть, что у нее болит горло, и только потому, что она отказалась даже от питья, несмотря на снедавший ее жар. Исследовав ее, доктор Гартман нашел в горле свойственные жабе налеты, которые и были прижжены несколько .раз, но болезнь не уступала. Государь и Императрица находились в крайнем беспокойстве тем более, что в возрасте Великой княжны, приблизительно около 7 лет, они потеряли свою старшую дочь, Великую княжну Александру. Императрица, несмотря на свое положение, ежечасно навещала малютку и пришла к ней еще в полночь. Доктор и я умоляли ее отдохнуть несколько часов. Вдвоем мы должны были следить ночью за Великою княжной и сообщать Императрице о малейшей перемене в ее состоянии. Императ- рица пошла лечь, но в 5 часов утра спешно прибежали за Гартманом, а в б часов обычные сто пушечных выстрелов возвестили о появлении на свет Великого кня- зя, нареченного Павлом. Это было 21-го числа, в день празднования памяти св. Дмитрия Ростовского. Поистине странно, что за четыре дня до этого Императри- ца высказывала мне свою уверенность, что она родит в праздник св. Дмитрия Ростовского, точно так же как перед рождением Великой княжны она предчувствовала, что ребенок родится в день Чудотворцев Московских, к которым она всегда питала особенное благоговение.
Я увидела Императрицу 21-го в полдень. Она мне сказала: "Я совсем не занята моим бедным новорожденным, все мои мысли с моей маленькой". Открыть Императрице правду о положении больной я не посмела. Гартман был очень встревожен, так как болезнь, перепончатая жаба, все усиливалась, несмотря на прижигания и на рвотное, которое, подействовав, заставило ребенка жестоко страдать. К вечеру жар удвоился, больная малютка тяжко стонала, воздух при дыхании проходил через ее горло с сипящим свистом, похожим на хрип. В смертельной муке сидела я возле нее и поддерживала ее бедную головку. Она то закрывала глаза, словно засыпая, то через пять минут снова открывала их с судорожными движениями, как бы зады хаясь. Государь, бледный как смерть, с мучительной тоской, застывшей на лице, навещал ее каждые полчаса.
Около 10 вечера вошла к нам моя сестра Кити и сообщила, что монахиня Лукерья Васильевна здесь и хочет со мною говорить. Из Дивеевского монастыря, Нижегородской губернии, монахиня эта была дочерью простого крестьянина и приняла постриг в двенадцатилетнем возрасте. Теперь ей было 40 лет, и она находилась в Петербурге в качестве наблюдательницы за молодыми монахинями, посланными монастырем в столи- цу для изучения живописи. Великая княгиня Мария Николаевна, пораженная быстрыми успехами этих молодых девушек, вышедших почти все из простонародья, взяла их под свое покровительство и отвела им мастерскую при своем собственном дворце. Там-то я и познакомилась с Лукерьей, поразившей меня своим умственным развитием, совершенно непонятным в женщине, не учившейся ни чтению, ни письму. Слушая ее поэтические рассказы о жизни в Дивеевском монастыре, казалось, что переносишься, среди XIX века, в эпоху таинственных и прелестных легенд наших Четий-Миней. Она часто говорила мне об отце Серафиме, которого видела, будучи ребенком, в его уединенной келье, среди векового бора, окружающего Саровскую обитель. Мать Лукерьи, исцеленная от рака на губе молитвами и прикосновением святого отшельника, из благодарности дала обет посвятить на служение Богу младенца, рожденного ею после этого чудесного исцеления. Никогда Лукерья не ела мяса и с ранних лет своего детства была приучаема к молитве и к благочестивым навыкам. Ее большою радостью было сопро- вождать свою мать к хижине Серафима, к которой вела прелестная тропинка, извивающаяся между гигантскими соснами вдоль прозрачной реки Саров. На этой тропинке каждодневно видны были сотни богомольцев, бредущих к жилищу отшельника, чтобы получить от него исцеление от болезней, утешение в скорби, мудрое руководство в жизни, и почти все возвращались излеченными, утешенными, просвещенными. Святой ста- рец принимал всех с любовью. Приходящим к нему он раздавал или частицы просфоры, или церковные свечи, или немного чистой, как хрусталь, воды из колодца, его руками выкопанного в годы затворничества, и эти простые дары, полученные от него, обращались в источник благодати для тех, кто принимал их с верой. Его взгляд проникал в глубину сердец, его простая и краткая речь была запечатлена любовью и тою таинственною мудростью, которую душа его приобрела от долголетнего общения с Богом в тиши природы. Там он получил дар прозорливости, поражавший спасительным страхом даже тех, кто приходил в Саровский бор больше из любопытства, чем из благочестия. Когда Лукерье минуло 12 лет, Серафим благословил ее на принятие по- стрига в Дивеевском монастыре, основанном под его покровительством в двенадцати верстах от Сарова. Предварительно, однако, Лукерья отправилась пешком в Киев на поклонение мощам, почивающим в пещерах, а затем, со времени принятия ею монашества, вся жизнь ее была длинной вереницей трудов на служение монастырю. Часто исполняла она тягостные обязанности сборщицы подаяний, и благодаря ей воздвигнут большой и благолепный монастырский храм. Эта девушка, никогда не читавшая ни одной книги и почерпнувшая все свое образование из церковных служб, обладала от природы удивительным красноречием, и ее слова, по сладости, были действительно подобны меду. Она имела дар, когда советовала или утешала, делать это не впадая в проповеднический тон и не употребляя, подобно лицам ее состояния, обычных общих мест, так мало говорящих чувству; ее речь, напротив, била ключом прямо из сердца и проникала в душу. Поэтому-то я и обрадовалась ее приходу в час мучительной тревоги. Лукерья принесла мне полумантию Серафима, под покровом которой он провел в молитве многие ночи и в которой, коленопреклоненный, он совершал последнее моление, когда душа его вознеслась к Богу. Мантия эта хранилась, как священное наследие, у старика притоиерея Назария Добронравина, друга Серафима и на- стоятеля дворцового храма в Гатчине. Эту-то святыню и доставила мне Лукерья, с своими молитвами. Я тотчас отнесла ее к больной, которую спросила: "Хотите, я вас покрою мантией Серафима?" — "Дайте", — отвечала она и, перекрестившись, совершенно просто произнесла: "Отче Серафим, моли Бога о мне". После этого она немедленно заснула и немедленно же ослабел хриплый свист в ее горле; через пять минут она дышала так тихо, что ее не было слышно, а через десять появился обильный пот. Она едва открыла глаза и, сказав мне: "горло почти совсем не болит", снова впала в глубокий и спокойный сон. Вошел Государь, я показала ему мантию и в немногих словах изложила ее происхождение. Государь осенил себя крестным знамением. Девочка все продолжала спать. В 3 часа доктор, к своему удивлению, нашел ее все в поту и без лихорадки. Лукерья, видя меня изнеможенной от трех дней мучительной тревоги и от двух совершенно бессонных ночей, обратилась ко мне со словами: "Усните спокойно, св. Сера- фим охранит ребенка". Я заснула у кровати больной таким крепким сном, что не слышала прихода Государя, навестившего рано утром свою маленькую дочь. Мария Александровна проснулась поздно и спросила мне своим обыкновенным голосом: "Где Лукерья?" — "Она у меня и молилась за вас эту ночь". — "Я хочу ее видеть". Лукерью ввели в комнату, и Великая княжна, протянув ей руку, сказала: "Благодарю за то, что вы молились обо мне. Горло у меня очень болело; когда же меня накрыли мантией, все прошло". Затем она тотчас заснула вновь и проспала почти весь день. Есть она не хотела, а просила пить, неизменно прибавляя: "но святой воды" и, выпив, крестилась. Сколько искренности и чистоты в вере детей, и как понятны слова Спасителя, что их есть Царство небесное! Какая была радость иметь возможность объявить Императрице, что ее дочь вне всякой опасности! Государыня слушала мой рассказ о том, что произошло ночью, много плакала. Впоследствии Государь пожаловал основанному Лукерьей Серафимо-Понетаевскому монастырю 600 десятин земли. Выздоровление Великой княжны пошло довольно быстро, и уже 25 она была в состоянии встать с постели в первый раз.
Невыразимо было счастье Императрицы при виде дочери, хотя слабенькой и бледной, но совсем выздоравливающей. Ухаживавшие за Великой княжной во время ее болезни служанка и две племянницы камерфрау Тизенгаузен заболели скарлатиной, от которой служанка Пелагея даже чуть не умерла. В первых числах октября месяца в состоянии здоровья Императрицы-матери стали обнаруживаться тревожные явления .Предшествующую зиму она провела в Ницце и вернулась в Россию 26-го июля, нося на лице отпечаток изнурительной болезни, которая вскоре и прекратила ее дни. Как только наступили первые осенние холода, симптомы недуга обострились; доктор императрицы Карель объявил ей, что не может ручаться за ее жизнь, если она будет настаивать на проведении осени в Петербурге. — "А если бы я уехала, могли бы вы поручиться за нее?" —Жизнь в руках Божиих, Ваше Величество", — ответил уклончиво доктор. — "Мой добрый Карель, — сказала ему Государыня с тем простым величием, которое ее отличало, — русской Императрице не подобает умирать на больших дорогах: я останусь". Говорят, она много плакала, однако, в этот день приняв решение остаться, вскоре успокоилась. 16-го болезнь быстро пошла вперед. Императрица- мать подверглась припадкам удушья, за которыми следовал продолжительный и полнейший упадок сил. Очень беспокоились, что Государь, которого ожидали к 9 часам вечера, опоздает и не застанет своей матери в живых. Императрица Мария Александровна, плохо оправившись от родов, так как выздоровление ее замед- лилось от почти постоянных душевных тревог, сильно волновалась и, вопреки мнению врачей, ..непременно хотела поехать в Александровский дворец; получив же весьма тревожную записку от Великой княгини Марии Николаевны, сообщавшей, что Императрица-мать умирает, она, никого не слушая, поспешила к своей свекрови. Но тревога была напрасна: больная успокоилась и заснула.
Государь приехал вечером, очень усталый и, по виду, очень больной. Ночь он провел в Александровском дворце вместе с Императрицей, комната которой была холодная.
1-го октября приехали Великая княгиня Ольга Николаевна и Великий князь Михаил Николаевич; таким образом, все дети Императрицы собрались около умирающей матери, чтобы получить ее последнее благо- словение.
18-го Государь предложил ей причаститься еще раз. "Возможно ли это? Какое счастье!" — сказала она и причастилась с большим умилением. Великая княгиня Ольга Николаевна и Великий князь Михаил Николаевич должны были приехать вечером. Она ждала их с нетерпением и в минуты бреда с тоской призывала их обоих. Для приема Ольги Николаевны она велела подать себе нарядный чепец. Около семи часов больная почувствовала себя очень удрученною и пожелала перейти с кровати на кушетку. Государь и его братья перенесли ее на руках; когда же ее спросили, не утомило ли ее это перемещение, она ответила; "О нет, но- сильщики были такие милые!" В эту минуту Императрицу окружали все ее близкие; она издала радостное восклицание и сделала движение рукой, как бы благословляя их всех. Государю она передала футляр с убо- ром из аметистов, который предназначала Императрице Марии Александровне, как крестильный подарок; но до передачи она некоторое время держала его в руках и внимательно рассматривала.
Ночь была очень беспокойна: Императрица совсем не уснула и в бреду призывала Императора Николая, дочь Александру Николаевну, зятя герцога Максимилиана Лейхтенбергского и других умерших членов семьи, и обращалась к ним как бы видя их возле себя. 19-го Императрица Мария Александровна, хотя еще очень хворавшая, пожелала с утра вернуться в Александровский дворец. Около часа я получила от нее записку следующего содержания: "Просят мантию Серафима, чтобы успокоить сильное волнение Императ- рицы. Пришлите мне ее". Час спустя я отвезла Великого князя Сергия в Александровский дворец. Там мы застали всех коленопреклоненными в комнате смежной с той, где лежала Императрица-мать. Читали отходную. Впоследствии Императрица (Мария Александровна) рассказывала мне, что когда принесли мантию Серафи- ма, Государь обратился к своей матери со словами: "Вот святыня, которую Мари вам посылает; она облегчила ее в болезни. Позволите ли возложить ее на Вас?" — "С радостью", — ответила больная. Почти тотчас волнение ее успокоилось, и вдруг, как будто мысль о близ- кой кончине внезапно озарила ее душу, она сказал сыну: "А теперь я хочу тебя благословить и проститься со всеми!" Затем она довольно долго говорила с ним, но язык ее уже костенел, и речь ее была до того невнятна, что Государь разобрал только слова: "Теперь все ляжет на тебя, на тебя одного!" Далее наступило одно из самых величественных и трогательных зрелищ, какое когда-либо приходилось видеть. Умирающая Им- ператрица лежала на кровати посреди обширного покоя, боковые двери которого с двух противоположных сторон были настежь отворены, и в течение часа проходили мимо ее смертного одра, один за одним, медлен- но и торжественно, не только все члены многочисленной Царской семьи и друзья дома, но и лица свиты и вся прислуга, до простого истопники включительно. Каждый подходил и целовал в последний раз руку умира- ющей Монархини. Слабым голосом она повторяла: "прощайте, прощайте все!" К тем, кто ее любил и знал и кто служил ей в течение долгих лет ее молодости, счастья и величия, она обращалась с последним взором любви, с последним знаком благоволения. И это расставанье, величественное и простое, было достойным завершением жизни Королевской дочери и Царской супруги, сохранившей, среди обаяния могущества, которым окружила ее судьба, смеренное, любящее, до- брожелательное и детски-чистое сердце.
Было 8 часов, я должна была вернуться к детям, которые вставали в это время; когда я входила, меня остановил камердинер Императрицы и сказал: "Для разрешения ее души, прикажите отворить в церкви царские двери". Молитва перед открытыми царскими вратами облегчает и ускоряет борьбу души и телом. Я зашла к о. Иоанну Васильевичу (Рождественскому) и просила его отворить царские двери. На это утро я пригласила о. Добронравина, приславшего мантию Великой княжне, отслужить у нее в комнатах панихиду по о. Серафиме, и едва он приехал, как вошел камердинер и доложил: ''Ее Величество скончалась!" При этом известии о. Добронравин сказал: "Мы будем молиться за нее в одно время с о. Серафимом; пусть первая панихида по ней будет под покровом его молитв". Божественную службу он совершил одновременно за упокой душ Серафима и Императрицы, и, таким образом, на самой первой панихиде по ней, ее имя слилось с именем Святого, который, быв современником царствования Императора Николая, в своем уединении, несомненно, призвал на него и на нее заступничество свыше. Императрица-мать любила Сера- фима, верила в его святость, говоря о нем, называла его своим добрым старичком, и однажды призывала к себе одного из его учеников, иеромонаха Иоасафа, для того, чтобы он поведал ей о его жизни и кончине. Митроф. прот. ВАСИЛИЙ БОЩАНОВСКИЙ