Помню, нужно мне было звонить ко всеношной. Колокольню мы на замок закрывали, я подошла, беру замок, только вставляю ключ — вдруг! — хвать меня кто-то за руку — вот так: "куда?! Не дозволено!" Смотрю — а это милиционер стоит рядом, звонить запретил. Все сестры выходят к службе — "Почему не звонят?!" Потом все-таки разрешили в последний раз отслужить всеношную.

Матушку игуменью арестовали в тот же день. Посадили ее в тарантас, рядом — владыку Серафима, напро- тив — Марию, и еще Владыка один был. Сестры стали просить прощаться:

— Плакать будете, не разрешим! — Да не будем, не будем! А как стали прощаться, сначала ничего, а потом все в голос зарыдали: Матушку игуменью увозят! Нас прогонять! —Вот говорили, что плакать не будете, а сами плачете! Не разрешим прощаться.— Да не будем, не будем!

Подходим снова, и снова зарыдали. Невозможно тяжело было это.

Схимонахиня МАРГАРИТА

— Какие же это ворота будут? — все спрашивали сестры.

В 1927 году, на наш престольный праздник — Рождество Богородицы, в два часа начиналась малая вечерня. Я в звонорях была. Подошла к двери на колокольне — меня хвать сверху!.. Красна шапка — милиционер! "Стой!" —не дает открывать. "Как "стой?" Нам уже время!". "Вам, — говорит, —время, а нам нет". В недельный срок монастырь был закрыт. И разлетелись мы кто куда. А дождик лил!.. Люди на нас и Господь на нас! Сестры вспомнили: "Батюшка Серафим, вот и "Рождественские ворота"! Власти нам предложили: можете оставаться, но только уже не одевайте монашескую одежду, будьте как все люди. И в мастерской, где работать, чтоб икон не было, а поставьте Ленина. На это никто не согласился. Был у нас тогда тайно один архиерей. Он сказал: "Вот вас из монастыря выгоняют, а монашества мы с вас не снимаем, хоть и в миру, а монашество свое берегите".

Монастырь оказался за стенами обители, за Канавкой Преподобного Серафима. Сестры расселились в округе, тайно собирались для службы, молитвенного правила не оставляли. Изредка странствующие свя щенники, иеромонахи, а то и епископы служили по домам литургии. Так продолжалось десять лет, до 1937 года.

А в тридцать седьмом объявилась "тройка" — суд, судить нас. "Ходили в церковь?" — "Ходили". "Значит, бродяги!" Давали кому по три годочка, кому по десяточке. Уже на пересылке один священник, тоже аресто- ванный, смеялся: "Ну, батюшка Серафим целый этап монашек пригнал!" Была у нас, когда мы еще в Дивееве вокруг монастыря жили, блаженная — Мария Ивановна. Она при мне помирала, я за ней ухаживала. Тогда мы все у нее спрашивали: "Машенька, когда же обратно в Монастырь?" — "Будет, будет вам Монастырь, мы с матушкой казначеей / а матушка казначея к тому времени уже лет пять покойницей была/ начнем вас в монастырь вызывать. Только называться вы будете не по именам, а по номерам. Вот тебя, — говорит, — Фрося, будут звать "триста тридцать восемь". Так и сказал: "Мы тебя позовем с казначеей: "Триста тридцать восемь!" Я это запомнила. А когда в тюрьму взяли, мне этот номер и дали. Вот тебе и монастырь! Охранники всякие были, были и хорошие. Везли нас в Таш- кент в вагонах. Зима, а охранник наверху, холодно ему. Только поезд тронется, он нам стучит: "Запевайте "барыню". А какая "барыня"? — Мы пели "Благослови душе моя Господа", всенощную. В Ташкенте уж другие нас встретили. Была "генеральная проверка". Там все поснимали. И когда сняли крестик, такое было чувство, будто перед тобой Сам Господь распятый... Как же без креста? мы пряли на узбекских прялках, а в них вилки деревянные, чуть обрезать — и крестик будет. Такие крестики мы и сделали. А когда пошли в баню, начальнику сразу доложили: монашки опять в крестиках. Но тут уж оставили нас, снимать не стали. Не знаю, как люди, а монашки так думали: все это Божие попущение — за грехи народа и пришло время потерпеть. В лагере монастырь просуществовал до конца сороковых годов. Сроки заканчивались, и сестры постепенно снова собирались вокруг обители. Устраивали работать кто в колхозе, кто в Дивееве, который стал райцентром. Наступили хрущевские гонения. Собираться вместе для молитвы стало совсем опасно. Но Господь не оставлял: как раз в это время в городе жила последняя великая Дивеевская блаженная Анна Бобкова. Умирали старые монахини. На их место заступали новые. Молитвенная Дивеевская жизнь все эти годы не прекращалась ни на день. В конце-концов все вернулось на круги своя, к общине, подобной общинке пер- вонача льницы матушки Александры: так же сестры, ищущие монашества, собираются в Дивееве для совместной подвижнической жизни. Кстати, сбылось еще од- но из пророчеств Преподобного Серафима о Дивееве. Он запрещал сестрам называть Казанскую церковь — ту, которая была еще при нем, — приходской, хотя и при жизни Преподобного, и до самого закрытия в 1927 году эта церковь в отличие от монастырских была именно приходской. Батюшка говорил, что церковь эта будет монастырской, а мирская, тоже Казанская, будет в другом месте. ТАк и получилось. В 1988 году Дивеевский исполком выделил для строительства церкви дом прямо над источником Казанской Божией Матери. Новый храм осветили, конечно, в честь этой иконы 22 апреля, в Лазареву субботу, 1989 года. "Не хлопочите, и не доискивайтесь, и не просите монастыря, —говорил Преподобный Серафим первым Дивеевским сестрам, — придет время, без всяких хлопот прикажут вам быть монастырем, тогда не отказывайтесь". Так случилось и на этот раз. Председатель исполкома встретил на улице помощницу старосты и неожиданно сказал, чтобы община готовилась принимать монастырский Троицкий собор. Та прибежала к старосте и закричала с порога: "Катерина, храм отдали!"

В Дивееве сейчас две действующих церкви. 30 апреля 1990 года, на Похвалу Богородицы, при огромном стечении паломников со всей Руси архиепископом Нижегородским и Арзамасским Николаем был освящен Троицкий собор, а позже, в день Преподобного Серафима, — 1 августа, — освящены пределы Серафимов- ской и Иконы Божией Матери "Умиление". Серафимо- Дивеевский Монастырь возрождается.

Сергей Нилус

Оставалось до Дивеева не более трех верст. Все мои спутницы подтянулись, собрались вместе... Внезапная усталость, которой я не ощущал все время пути, точно сварила меня. В спине точно кол встал.

— Не отдохнуть ли нам, сестрицы? — А что же? Хорошо будет — наши-то ведь тож( ходьбе не очень привычны: по нашей работе все боль] стоять да сидеть приходится. И мы приуморились. Как-то раз на охоте, утомленный знойным июльским полднем и продолжительной ходьбой по лесному дрому и валежнику, я повалился под первый попавший ся куст и уже заснул было, как вдруг почувствовал, ч я весь искусан. Это были муравьи, целыми тысячами забравшиеся в одежду — я лег на муравьиную кочку С тех пор я с щепетильною осторожностью выбирал себе в лесу место для отдохновения. И на этот раз око. перелеска, мимо которого вилась торная дорога в Ди веев, я тщательно осмотрелся и присел в тени кудрявой березки на истоптанной, избитой многочисленными постоянными пешеходами тропинке.

Не успел я опуститься на землю, как буквально был облеплен муравьями. Откуда они взялись? Но одежд руки, ноги так и закишели этими надоедливыми насекомыми. Я тут же вскочил, как ужаленный, стряхнуло муравьи как-то сразу с меня осыпались, а сестры и говорят:

— Нет, батюшка, Царице Небесной, видно, не угод но, чтобы вы садились на пути в Ея обитель; надо идти Усталости моей как не бывало. Да! видно "взявшись за плуг, не следует оглядываться назад!"... Царице Не бесной не угодно! Да, где же это я в самом деле? Какие это я по нашему, по мирскому, "дикие" слов слышу, да еще произносимые с такой силой убеждение которая исключает всякую возможность какого-либ» сомнения!

Я и сам убежден. Мне самому уже нисколько не кажется странным, что те или другие мои действия могут быть угодны или неугодны Царице Небесной. И что странно — такая внезапная как бы высота моя поднявшая меня до Владычицы мира невидимого, меня ничуть не возвышает и не умаляет; я все тот же, но только вера моя уже не допускает никаких сомнений. Я знаю, что вступаю в мир сплошного чуда, что я иду не в Дивеевский женский монастырь, расположенный в Ардатовском уезде Нижегородской губернии, а в Лавру, где Игуменией Сама Заступница рода христианско- го, где живет и действует, не умирая, дивный устроитель и попечитель обители отец Серафим Саровский. Грань между видимым и невидимым, помимо моей воли, нарушилась и слилась в один неудержимый поток безграничной веры, затопивший и ум мой, и мое сердце.

Зазвонили ко всенощной, когда мы были уже на полях, только что сжатой, Дивеевской ржи. Вошли в ограду монастыря. Сестры повели меня к себе:

— Чайком хоть горлышко промочите, — ведь, небось, устали, родимый! Ко всенощной еще поспеете: до второго звона еще далеко... Батюшка! да вы никак всю дорогу шли без шапки?!

Действительно, я, сам того не замечая, всю дорогу, точно не смея покрыть свою голову, шел с непокрытой головой.

Выпил я у них, приветных, чаю, утолив нестерпимую жажду. Пора была спешить ко всенощной. Поблагодарив своих "сестриц названных", я пошел в собор. В собор я вошел к самому величанию Божией Матери. Народу из мирских было немного. Простой народ разгар рабочей поры согнал весь в поле. Но громадный собор не казался пустым — своих, Дивеевских, было довольно, чтобы в храме без тесноты было много народу. Когда отошла всенощная, и стройные ряды нескончаемой вереницы монахинь степенными парами стали подходить и прикладываться к образу Божией Матери, я попросил близ стоявшую монахиню передать игумении через благочинную, письмо, врученное мне еще в Москве одною из глубоких почитательниц памяти отца Серафима Саровского.

Пока ходила с письмом, я, присев в темном уголке собора, мог оглядеть его и был изумлен его великолепием: чудная живопись, масса воздуха, красота отделки, еще не вполне, правда, законченной — вот оно живое исполнение пророческих слов отца Серафима: "Саровские собору вашему завидовать будут!..." Как нужна была в то время вера у сестер, которым в своем захолустье не на что было купить маслица для лампадок, чтобы нести свой тяжелый крест абсолютной ни- щеты в уповании на вдохновенные слова своего батюшки! А ведь некоторые из сестер, его современниц, до- ждались своего предсказанного собора. Подошла ко мне какая-то монахиня:

— Матушка игумения вас просит. Опять пришли мне на память пророческие слова отца Серафима:

— Тогда, радость моя, и монастырь у вас устроится, когда игуменией будет у вас Мария, Ушакова родом. Эта самая игумения Мария, Ушакова родом, и звала меня теперь к себе.

На игуменском месте я увидал женщину, показавшуюся мне немного старше средних лет, необыкновенно бодрую и живую. Глаза так и смотрят сквозь всего человека!

— Это вы изволили передать мне письмо? — Я, матушка игумения. — Откуда приехали к нам? — Я, матушка, с сестрами вашими, свещницами, пришел пешком из Сарова, а туда приехал из Орла, где у меня по близости имение. — Удивительно, как это вас наш батюшка привел к нам в обитель в самый праздник его святой иконы!.. Завтра от обедни прошу покорно пожаловать ко мне.

— Благословите, матушка. Одна из спутниц, видимо дожидавшаяся моего выхода от всенощной, отвела меня из собора в гостиницу, разыскала заведующую, сдала ей меня с рук на руки и только тогда со мной попрощалась, когда убедилась, что меня как следует поприветили. Дали мне чистенькую комнату, накормили, напоили и спать уложили — совсем как в сказках, которые вечерами невозвратного милого детства рассказывала, бывало, убаюкивая меня, моя старушка няня.

Хорошо, гостеприимно в Сарове. Но только женская, любящая рука может так успокоить и устроить усталого путника: забываешь, что ты в гостинице и что ты, в сущности, человек здесь пришлый и вполне незнаемый. Но они, эти милые, любвеобильные сестры, должно быть, своею врожденною чуткостью, свойственною только женскому сердцу, узнают "своего" под всякою внешностью. А внешность моя, по платью, по которому встречают, не была из внушающих доверие: весь я от дороги был запыленный, грязный, вид имел самый обтрепанный...

Солнышко едва поднималось над горизонтом, как я уже шел к Казанской приходской церкви села Вертьянова. Церковь эта имеет свою чрезвычайно интерес- ную историю, как и все, впрочем, так или иначе относящееся к отцу Серафиму. Теперь пока эта церковь приходская, но ей с течением времени суждено быть теплым монастырским собором — так указал быть сам батюшка, а слово его не может не исполниться: сколько таких его пророческих слов уже дождались своего осу ществления, "рассудку вопреки, наперекор стихиям" — по нашим, конечно, мирским скептическим понятиям! Около этой церкви погребена святая основательница Дивеева, в миру — вдова полковника, Агафья Мель- гунова, в монахинях — старица Александра. Поблизости расположены могилы и двух великих сердцем мир- ских послушников отца Серафима — Мантурова и Мотовилова.

Опять весь Дивеевский мартиролог восстал перед моими глазами: дивная нищета, принятая Бога ради, добровольно, из послушания, первым и пламенеющая любовью и верой сердце второго — вот они во главе со своим батюшкой и святыми старицами Дивеевской общинки, первоначальники современной великой обите- ли. Вера их не постыдила еще их здесь на земле... а там-то, там-то что? Там, где они слышат теперь "глаголы неизглаголанные, которых человеку нельзя пере- сказать, и видят то, что око не видело, ухо не слышало и на сердце человеку не всходило.

Заблаговестили в соборе к обедне. Хороша литургия в Сарове, но что-то суровое слышится в Саровских песнопениях: чудится в них возмездие Бога Карающего. В Дивееве чувствуешь милосердие Божие: недаром, по вере сестер обители и по словам отца Серафима, здесь всегда присутствует Святая Игумения — Заступница Усердная рода христианского. После литургии я попросил отслужить молебен перед чудотворной иконой Умиления или, вернее, Радо- сти всех радостей, как ее называл и повелевал всем называть сам отец Серафим.

Когда кончился молебен, я стал подниматься на ступеньки возвышения, на котором стоит икона, и вижу, и глазам своим просто не верю: батюшкина икона — это та, та самая, которую я видел во сне перед отъездом в Саров! Та самая, никогда мною до этого времени нигде не виданная, изображающая Богоматерь в момент произнесения Ею слов к Архангелу Гавриилу — "се раба Господня, да будет Мне по глаголу твоему", Кроткий лик дивной Девушки, почти Ребенка, опущенные вежды, сложенные крестообразно на груди руки...

Можно ли словами передать тот благоговейный трепет, который всколыхнул всю мою душу при этом неожиданном явлении?! Пораженный таким чудесным открытием, не смея даже приложиться к самому чуду, я со слезами на глазах перекрестился и поцеловал маленькую икону, копию, как потом оказалось, чудо- творной, поставленную в ее уголке, и только после этого целования дерзнул приложиться к самой Царице Небесной. Только это я приложился и хотел было уходить, не отрывая все еще глаз от дивного Лика, как меня подозвала к себе игумения.

— Меня сильно поразило ваше у нас появление. Я узнала в подробности, как вы к нам пришли. Необыкновенное совпадение вашего прихода с нашим празд- ником заставило меня усмотреть в этом водительство самого отца Серафима по изволению Самой Матушки Святой нашей Игумении. Я велела освятить для вас иконочку, точную копию с чудотворной иконы: извольте ее взять в благословение от нашей обители, как бы от самого отца Серафима. Вот она, освященная, стоит в уголке чудотворной иконы".

С этими словами игуменья сошла с своего места, провела сама меня к иконе и дала мне ту маленькую, поставленную внутри рамы чудотворного образа, к которой я к первой приложился после молебна. Я передаю все знаменательные и удивительные события, со мною совершившиеся, как летописец. Я не могу, не смею умолчать о них даже перед самою страш ною боязнью присвоить себе, недостойному, значение, которого я не заслуживаю, не имею и заслужить никогда не буду в состоянии. Самый даже страх, привитый чуть не с колыбели, перед ядовитою и злою насмешкой мира, не может меня остановить в рассказе о том, чего я не смею утаить, как дела явно Божиего.

"О глубина богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему?.. Все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки, аминь".

Нетрудно себе представить, как я провел весь последующий после этого события день в обители. Не шла на ум еда — я носился, как на крыльях, боясь пропустить своим благоговеным вниманием все, что составляет святыню Дивеева. А святыня — весь Дивеев и вся его святая любовь, которая прорывается, бьет ключом из каждого уголка этого удивительного места, из каждой кельи, из каждого ласкового слова как самой игуменьи, так и всех виденных мною сестер.

Незабвенно до конца моих дней мое полуторадневное пребывание в Дивееве! От каких "тяжких и лютых" спасет меня в дальнейшей жизни моей связанное с тобой воспоминание о твоей святыне, о твоей любви, дивный Дивеев!..

Вся батюшкина святыня — в Дивееве. Все полно им. Он невидимо здесь присутствует. Его присутствие до того здесь ощутимо, что невольно хочется спросить иной раз: как пройти к батюшке? — Да спохватишься и вспомнишь, что его нет, родимого, в том облике, который доступен непосредственному общению; а все таки его присутствию веришь и чувствуешь, что он недалеко, что — здесь он бесценный.* В храме, в котором дальняя батюшкина пустынька обращена в алтарь, в витрине хранятся его вещи, все, что после него земного осталось. Эпитрахиль его, поручи, крест медный, которым мать его благословила, отпуская в далекий монастырь, его лапотки, его полумантия, в которой он ходил постоянно, псалтирь его, которую он всегда в мешочке носил за спиной с другими книгами Св. Писания, топорик, на который он опирался и которым работал... В алтаре, за Престолом, у Гор- него места, лежит камень, скорее обломок того камня, на котором, стоя на коленях, с молитвой мытаря на устах, он молился подряд тысячу ночей. Там же лежит отрубок с корнем того дерева, которое по молитве батюшки преклонилось в сторону Дивеевской обители в обличение гонителей его усердия к Дивеевским сестрам и неустанных его забот о них (см. Летопись СерафимоДивеевского монастыря).

Любовь, которою окружены эти реликвии, не поддается описанию — во всем святое отношение к святы- не: пылинке не дадут сесть заботливые сестры. Сестра, показывавшая мне святыню, видя мое благоговение, со слезами на глазах покрыла меня епитрахилью батюшки и дала поцеловать его крест. Сам отец Серафим рукой своей послушницы благословил меня — такое у меня было в эту минуту чувство.

* Эта тайна общения в Дивееве мира видимого с миром невидимым испытывалась не одним мною. Многие, бывавшие в Дивееве, передавали мне, что и они ощущали близость к себе о. Серафима. Более "простые сердцем" встречали его преимущественно в том месте Дивеева, которое зовется "Канавкой Царицы Небесной", даже вступали с ним в беседу, как с, обыкновенным старцем-паломником, и только знаменательность встречи и часто чудесное исчезновение из поля зрения очевидцев давали разуметь, что встреча эта не была из числа обыкновенных. В келье матушки игуменьи я познакомился со вдовой Николая Александровича Мотовилова, Еленой Ивановной, необыкновенно доброй, приветливой и бодрой старушкой.

Удивительно прекрасна старость в Дивеевской обители!

Матушка игуменья, показавшаяся мне женщиной средних лет, родилась, оказалось, в 1819 году. Елена Ивановна немногим ее моложе. Но какая бодрость движений, твердость походки, почти юношеский блеск глаз! Елена Ивановна, современница отца Серафима, видевшая его, слышавшая его речи— она — живая летопись монастыря. Я был по ее приглашению у нее в келье и не мог не изумиться богатству ее памяти и живым рассказам о прошлом и настоящем Дивеева.

— Все у нас — рассказывала мне Елена Ивановна, — делается в монастыре батюшкой отцом Серафимом. В трудные минуты монастырской жизни все на него одного надеются и на его молитвы к Царице Небесной. — Уж это, как батюшка укажет, — говорит в таких случаях игуменья... и батюшка, действительно, указывает — смотришь — или чудом все устроиться, или доброго человека Господь пришлет на выручку обители из затруднения. Вот теперь большая скорбь у нас: колоколь- ня наша сорока сажен высоты стоит неоконченная. Строил ее наш епархиальный архитектор, да Господь попустил такому греху случиться — этот архитектор колокольню-то выстроил, да нынче весною возьми да убей свою жену. Над ним суд назначили, а к нам прислали нового; а новый нашел, что колокольня, вчерне уже совсем отстроенная, неправильно выстроена — наклон будто имеет опасный, — и прекратил работы. Было бы, кажется, над чем задуматься и чему огорчиться — не богата наша обитель капиталами — живем сами день за днем верой в о. Серафима! Доложили матушке игуменьи: — видно так батюшке о. Серафиму нужно! — только и сказала наша матушка. Теперь повесили в середине колокольни отвес, и мы все ждем, каково будет распоряжение о. Серафима. Нам говорят: сломать заставят вашу колокольню; а мы веруем, что вый- дет от батюшки распоряжение для славы Божией и пользы обители.*

Вы знаете — в Дивееве, где чему быть — все намечено было батюшкой еще при жизни, хотя телом своим он никогда в Дивееве не бывал. И все с необычайной точностью исполняется по его указанию. В эпоху дивеевских смут, когда монастырю, казалось, грозило рас- падение (точно по батюшкиному предсказанию), когда в дела монастыря вмешивались люди, стремившиеся изменить все батюшкины предначертания, те же люди, против своей воли, исполняли волю и указания батюшки. Шли против него, а делали по его.

Теперь в обители 950 сестер, а средств к существованию немногим разве больше, чем было, когда сестер тридцать едва не умирало с голоду, и тем не менее обитель процветает. Мы уже привыкли к чудесам, но и мы иной раз удивляемся — откуда что берется, откуда берется это изобилие всего и материального, и духовного. У нас все свое: своие живописные, свой кирпичный завод, сами свечи делаем — нет, кажется, отрасли монастырского хозяйства, которая бы не производилась своим монастырским трудом на нужды обители. Хорош ведь наш собор? Он почти весь — труд сестер наших. Дивен наш о. Серафим.

* Вера Дивеевских насельниц не была посрамлена — колокольня теперь уже отстроена. Кажется и "опасный" наклон признан даже полезным в архитектурном отношении в виду расположения Дивеева на полугоре. — Так печется о своих "сиротах" незримый архитектор. Да, дивен батюшка! Когда я читал его жизнеописание и историю Дивеева, свидетелей начала которой еще много в живых (в обители, кроме Елены Ивановны, я видел двух монахинь — современниц блаженного старца — мать Ермионию и мать Еванфию), я не мог все- таки себе представить всей силы чудес о, Серафима.

— Хочу теперь я показать вам, — сказала Елена Ивановна, — всю свою святыню, которая пока еще у меня хранится. Ведь вы знаете, чем был для моего покойного мужа о. Серафим. Батюшка очень его любил. Долго мой муж упрашивал о. Серафима позволить снять с него портрет, и только после неоднократных и долговременных настояний батюшка согласился. Вот этот-то его первый портрет я и хочу показать вам — он необыкновенный: иногда он сурово смотрит, а иногда улыбается, да так приветно... Вот сами увидите! В молельной Елены Ивановны, над небольшим столиком, на стене я увидел этот портрет.

— Смотрите, смотрите: улыбается! Да еще как улыбается! Лицо, прямо обращенное ко входящему, улыбалось такою улыбкою, что сердце светлело, глядя на эту улыбку — столько в ней благости, привета, теплоты неземной, доброты чисто-ангельской. И улыбка эта не была застывшею улыбкой портрета: я видел, что лицо это все более и более оживлялось, точно расцветало... Что-то упало к моим ногам и у ног остановилось. Я вздрогнул от неожиданности... Смотрю, у моих ног лежит апельсин. Не придавая ему значения, я наклонился, чтобы поднять его и положить на стол под изумительным портретом... Елена Ивановна меня порывисто остановила:

— Не кладите апельсина на стол — он ваш: его вам сам батюшка дает!

Я недоумевающе взглянул на Елену Ивановну. Как ни был я подготовлен к чудесам Дивеева, восклицание Елены Ивановны показалось мне странным — этак, подумалось мне, во всем можно усмотреть чудо. Нехорошее чувство зашевелилось во мне...

— Ваш он! Я вам говорю. Вам его батюшка дает. Чему вы удивляетесь — ведь не воплотиться же для вас отцу Серафиму, чтобы из рук в руки дать вам этот апельсин. Неужели же можно назвать в наших местах, где мы все живем и дышим отцом Серафимом, случайностью это падение апельсина со стола к вашим ногам? Ведь вы и близко-то к столу не подходили... Я вам сейчас скажу, как попал ко мне этот апельсин: 22-го июля на Марию Магдалину наша игуменья именинница, из ее рук я получила его. Несу его домой, да думаю: кому мне его дать? И, как все у нас делается по благословению о. Серафима, я положила апельсин под его портрет, да и говорю: ты уже сам дай его, кому захочешь. Надо же вам было приехать сюда за тысячу почти верст и чтобы в день батюшкиного праздника этот апельсин со столика свалился к вашим ногам... Как же он не ваш? Как же это не сам отец Серафим вам его дарит?!.

Я не стал противоречить. Нехорошее чувство сменилось светлой радостью веры, начавшей было коле- баться.*

На этом, однако, не кончилась моя незабвенная встреча с дорогою Еленой Ивановной. Продолжая наш разговор с ней, я рассказал ей о знаменательном сно видении моего знакомого, поведал о своем сне перед своим отъездом в Саров, о том, какая была виденная мною во сне икона...

— Вы не помните, в ночь на какое число вы видели ваш сон? — В ночь с 18 на 19 июля. — Знаете ли вы, что это за день 19 июля? — Нет, не знаю. — Это день рождения о. Серафима!.. Вы посмотрите только, под каким руководительством вы находитесь, и как необыкновенно и знаменательно все с вами совершающееся. .. Для чего-нибудь важного привел вас к нам батюшка!.. Меня это до того поражает, что я хочу подарить вам великую святыню, доставшуюся мне от по- койного моего мужа: возьмите себе вот эти три камешка, — это осколки того камня, на котором о. Серафим молился тысячу ночей. Большой осколок этого камня хранится в алтаре, а эти — от того же осколка. Пусть они останутся в семье вашей, как благословение отца Серафима.

— Спаси тебя. Господи, родная! За 800 с лишком верст не всякий может из наших мест собраться на поклонение твоей святыне, благословенный батюшка!.. 1903 г.