В тот день я пришла к матушке, и мне было так тяжело, что я даже стала молиться: "Господи, уже скорей бы взяли". Преп. Серафим говорил, что монахам такие слова даром не проходят. Я хотела уйти, но они меня оставили клеить обои и ночевать. В друг стучат в 12 часов ночи — "Кто к вам приехал?" — Видно, за мной следили. Я заметила, что в тот день за мной шел один очень неприятный тип.

Матушка тогда жила у своей дух. дочери, которая была врач-психиатр, впоследствии она постриглась и умерла в схиме.

Онихотели пройти к матушке, но эта врач им запретила, как врач-психиатр. (Она сказала: "Это моя боль- ная, я запрещаю вам входить к ней!") Тогда они взяли меня и ухаживающую за матушкой мать Рафаилу. И говорят мне: "Собирайтесь, арестованная. Пойдем". Я думаю: "Как же мне с матушкой не проститься?!" и говорю: "Знаете что? Никуда я сейчас одна ночью с тремя мужчинами через весь город не пойду. Если хотите меня забирать, приходите утром". Они согласи- лись, только взяли мой паспорт и обязали хозяйку, что завтра утром меня к ним приведет. Я получила возможность проститься с матушкой. Они мне сказала: "Тебе дадут пять лет лагерей. Будешь работать счетоводом. Молись, чтобы Матерь Божия простила грехи. Когда простит — отпустят".

На следующее утро нас всех вместе затолкали в машину — цыган, бродяг, шпану и т.п., набили машину очень плотно, так, что все стояли прижавшись друг к другу, и повезли. Там заседала "тройка" — за три часа осудили 300 человек. В дела никто не вникал, иногда даже не видя заключенного. Меня осудили по статье, как "социально вредный элемент", на 5 лет лагерей. Первая ссылка у меня была по статье 58 — "контрреволюционная организация" (за служение в храме). А сейчас я попала в общий лагерь с уголовниками, рецидивистами и шпаной. Сначала отправили на юг. Там условия были сносные, я работала в бухгалтерии, но потом произошло у меня искушение и, чтобы избежать соблазна, я сама попросилась в этап. Другого выхода у меня не было.'Этап оказался страшно тяжелый — на Дальний Восток. Мы строили порт Находку. Это было ударное строительство. Нас привезли на голый берег, нужно было сначала строить бараки. И, вдобавок ко всему, я попала в мужской лагерь. Как только это произошло, я сразу написала матушке письмо, всего 2 строчки: "Матушка, помолитесь, я попала в мужской лагерь". Не знаю, дошло или нет письмо, но Господь мне дал то, что у меня пропало всякое чувство, хотя мне было всего 35 лет. Когда ко мне подходила мужчины, я совершенно не понимала, чего они от меня хотят. Я работала счетоводом, как ни сопротивлялась (мне очень не нравилось считать). И тут меня определили в аптеку. Зав. аптекой было жена одного из начальников лагеря. Ей был нужен честный человек, на кого она могла бы положиться, потому что в аптеке ведь был спирт и т.п. Ей рекомендовали меня. Она была вполне добрая женщина, мы с ней даже подружились. Мы по очереди сидели в аптеке, т.к. ее нельзя было оставлять. Рабочий день у меня был с 9 до 17 часов, а потом я шла и сидела у нее дома часов до 10 вечера. (Я была расконвоирована, благодаря тому, что у меня была такая статья, а не 58-ая, хотя хуже было то, что приходилось сидеть со шпаной.) У нее было двое маленьких детей, я гам что-нибудь помогала, или сидела — вязала, потом шла в барак поздно ночью. Нас было всего 30 человек женщин на несколько тысяч мужчин. Все женщины, кроме меня, были связаны и мужчинами. Они страшно боялись ходить ночью, и даже в туалет выходили по несколько человек. А я везде ходила одна, и мне было совсем не страшно. Однажды я даже спросила у одного знакомого рецидивиста, нужно ли мне, по его мнению, чего-либо бояться. Он сказал: "Это на воле вам надо бояться, где Вас не знают. А здесь все Вас знают, и Вас никто не тронет". Я боялась только собак, которых спускали на ночь вокруг лагеря.

Но всем было непонятно, как так может быть, что женщина в 35 лет не имеет ни с кем связи. Мне рассказали, что однажды лагерное начальство стало обсужцать это, и никак не могли понять, потом один сказал: "Она слишком хитра. Хорошо заметает следы". Видимо, на том и порешили.

Одно из самых страшных событий, которое пришлось пережить, было подавление "бунтов поляков". Рядом с нашим лагерем была Колымская пересылка — другой лагерь, откуда людей отправляли на Ко- лыму. Туда привезли пленных офицеров-поляков. Это было примерно в 40-41 году. Колымская пересылка была очень страшным местом. Ведь у людей было очень мало шансов оттуда вернуться. И вот, этим пленным офицерам что-то не понравилось и один из них подошел к начальнику лагеря что-то выяснить. И у них получился конфликт, поляк замахнулся на начальника лагеря. А тот дал знак стрелять по лагерю... И из 4-х углов застрочили пулеметы. Люди выбегали из палаток, в которых они жили, чтобы выяснить, в чем дело, и попадали под пули... Всего за несколько минут было убито больше 70-ти человек. Это и было "бунт пленных поляков". ...Я возвращалась ночью из сангородка в лагерь. Иду и вижу — Колымская пересылка освещена прожекторами ярко-ярко, как днем. Вдруг над головой просвистели пули. Я присела за камень — слышу — пули свистят. Я не поняла, в чем дело, а на другой день мы узнали, что стреляли по лагерю. Так вот, из-за того, что один человек только замахнулся, было убито 70 человек.

Наша дружба с заведующей аптекой продолжалась недолго, около 2-х месяцев. Потом ее мужа сняли, ему хотели дать срок, а меня хотели использовать в качестве свидетельницы. Два раза со мной говорили чекисты. Мне грозил второй срок. Но, по милости Божией, все обошлось. Я пошла с другому начальнику лагеря, это был старый чекист, и сказала: "Кому я что делаю плохого? Что они от меня хотят?" И он мне ответил: "Ни- чего не бойтесь". И с тех пор меня уже не трогали. Меня поставили бухгалтером во всем сангородке, а старого бухгалтера перевели на общие работы, потому что он очень пил. В моем ведении оказалась кухня больницы. И я выяснила, что тот бухгалтер все недовыписывал. Непонятно, зачем он это делал, и, скорее всего, он и сам не понимал, зачем он это делает, но это было так. Я выписала все, как полагается, приходит повар и говорит: "Зачем столько выписали, всегда меньше было. Я не буду столько получать". Я говорю: "Я выписала, сколько полагается, моя подпись — я отвечаю. Получайте". Только он ушел, приходят со склада — "Мы не будет столько выдавать". Я говорю: "Я выписала, я отвечаю — выдавайте". Потом мы стали изобретать с поваром, как получше накормить заключенных. Там было ударное строительство, поэтому кормили неплохо. Стояло много бочек, где солили кету и горбушу. Когда рыба шла на нерест, то много ее выбрасывалось на берег. Тогда ее ловили и ели. Ее можно было только солить или варить. Если ее пожарить, она становилась жесткая.

И вот мы с этим поваром Яшкой изобретали, как поизысканней накормить заключенных. Яшка был замечательный повар. Он был еврей, но совершенно ры- жий. Один человек на него донес за спекуляцию, и он сел на 4 года. А когда вышел, убил этого человека и сел еще на 10 лет и говорил, что вот теперь он знает, за что сидит. Когда я ушла, все стало по-прежнему.

Тем временем сменили заведующую аптекой. На ее место поставили вольнонаемного. Старый бухгалтер сразу стал предлагать ему свою помощь. А я сама виновата, потому что называла его просто по имени и на "ты", а я-то была заключенная, а он — вольный. Его это коробило. И вот меня отстранили от работы, а на мое место поставили прежнего бухгалтера. Правда, потом этот человек понял, что значит лишиться честного человека. Мне потом от него передавали постоянно поклоны и приветы.

А меня отправили на пароме вместе с "мамками" во Владивосток. Там один охранник был ко мне расположен, и поэтому мне почти всю дорогу позволили не спускаться в трюм. Нас накрыли брезентом (от дождя) и мы лежали на палубе. Там рядом был остров Лисий, это была просто скала в море, обвитая диким виноградом, очень красиво. Там мы простояли целую ночь. Было очень тихо. Этот остров, океан, волны, которые разбивались о скалу, да еще чайки. Я все время читала на память псалом: "Господи, искусил мя еси...", — всю дорогу его читала. Ведь мы могли не доплыть... Тогда было очень много минных полей. Так-то все мины были прикреплены, но когда начинался шторм, их срывало и они могли оказаться в каком угодно месте. Там был такой случай. Был островок, на него поселили несколько монахинь заключенных, чтобы шпана их не обижа- ла. Они там жили, и больше никого не было. И вот однажды ночью был шторм, и на их острове взорвалась мина, ее ударило об их скалу. Когда наутро туда приехали, оказалось, что никто не пострадал, только они все от страха лежали на полу.

Наша баржа остановилась на подходе к Владивостокской бухте. Все подходы были заминированы, и нужно было ждать лоцмана. Он провел баржу между минными полями. Рассказывали такой случай: незадолго перед этим пришел пароход с освобожденными заключенными. Он стоял-стоял, гудел-гудел, а лоцмана все не было. И он пошел без лоцмана, и подорвался на мине. Из-за этого погибло несколько сот людей. И конечно, кого-то там сняли, но люди-то погибли... Самым страшным испытанием для меня была Владивостокская пересылка. Я сидела со шпаной. Мы жили там 4 месяца зимой. Она было набита. Условия были там ужасные. Во-первых, было очень мало воды. Давали по кружке на человека в день — это и чтобы пить, и умываться и т.п. В коридоре стояла большая бочка, куда выливали помои, но и мочились иногда ночью туда же; и вот этой водой дежурные мыли полы, т.к. другой не было. Вонь было страшная.

Там была мужская и женская половины, их отделяла стена. В этой стене было проделана дырка, которая на день закрывалась. И вот ночью приходили "женихи" с огромными ножами.

Я всегда старалась сохранить чистоту души, а пришлось познать всю глубину человеческого падения. Там ведь были такие бандиты... Соседка по нарам рассказывала, правда, тоже с ужасом, как она участвовала в "мокром деле", бандит зарезал ребенка в люльке и с наслаждением облизывал кровь с ножа. Такие там были люди. Бывало, проснешься от криков — бьют кого-нибудь, или грабят, или режут — повернешься на другой бок, уши заткнешь и снова спишь. Как только выдержала, не знаю. Какие уж после этого могут быть нервы? А было там еще вот что: был целый барак — венбарак — сифилитиков. Так вот что: пришел новый этап, места ему не было, и лаг. нач-во решило поместить его в венбарак, а сифилитиков — в наши бараки запустить. А те закрылись изнутри, не пускают, говорят: в зоне все хорошие места заняты, куда вы нас гоните, где нам, под нарами спать? Не пойдем! Тогда начальство разрешило им занимать любые места, которые они хотят. И вот ночью мы спим, вдруг страшные крики, врывается толпа сифилитичек, все в язвах, знаете ли этих, грязные, и начинают всех сбрасывать с нар или прыгать и втискиваться между людьми. Это все била шпана. Так и сидели потом с ними. Пили из одной посуды, мылись в одной бане — как только Господь сохранил, не знаю. Правда, чесоткой я заболела — вся была струпьями покрыта. И до сих пор, чуть что — сразу зуд начинается. А что вытворяет шпана в бане! Ведут всех в баню, там на каждого по одной шайке. Шпана бежит вперед, чтобы захватить две шайки. В одну она садится, а другой моется. Так я всегда бежала, чтобы захватить себе шайку. А если люди пожилые, так им не хватало. А пока шпана намоется, они возьмут шайку, потом воды — уже уводят всех. Шпана всю одежду с себя проигрывала постоянно, так что тюремное начальство не знало, во что их одевать. Когда их стали развозить (их решили отправить на Колыму), они не хотели идти в машину, визжали, царапались, кусались, ругались. Охрана брала их за ноги и за руки, раскачивала и кидала в машину, иначе они не хотели идти. Одна шпана, по кличке одноглазая, убежала и спряталась. Всех из-за нее задер- жали, искали ее. Искали-искали, никак не могут найти. Потом случайно обнаружили — между двумя палатками залезла и сидела там. Тогда ее запихнули в машину — она царапалась, кусалась, визжала, и повезли. Мы вздохнули с облегчением — шпана уехала! Вдруг ночью — привозят обратно. Оказалось, пароход их не дождался и ушел. Но вообще, с уголовницами мы потом подружились. Позднее они при мне даже матом перестали ругаться.

Последний год я работала на общих работах. Сначала было ничего, а потом меня поставили в совхоз рабо- тать. И я никак не справлялась. Никак не поспевала за всеми. И вот, был день маминой памяти. Я думаю: "Мамочка, если ты имеешь хоть маленькое дерзновение, помолись за меня, я не могу здесь выдержать". Через некоторое время меня перевели на другую, более легкую работу. Еще был момент, когда я заболела, видимо, цингой, и уже совсем как-то стало мне тяжело. Настал день папиной памяти. И в этого день меня перевели на ферму работать, принимать молоко. Конеч- но, меня через месяц оттуда убрали, но я за месяц поправила здоровье.

Кончался срок, а в последние два года я не получила ни одного письма из дома. Последнее письмо было еще до войны, от сестры, что она куда-то едет, описание дороги. Потом — молчание. Мне освобождаться скоро, а я не знаю, куда мне ехать, живы ли или нет. Был день памяти преподобного Серафима. Я выбрала момент, зашла в пустое овощное хранилище, чтобы помолиться наедине, и говорю: "Батюшка Серафим! Ты меня совсем забыл! Так давно нет ни одного известия из дома! Помоги мне!" Прихожу в барак, подают письмо от сестры. Весь лагерь сбежался смотреть. У нас никто уже больше года не получал писем. Это было первое. Настало время освобождения. Вот тут-то я и вспомнила слова моей матушки: "Молись Божией Матери, чтобы простила грехи. Когда простит, отпустят". Я не молилась, думала — кончится срок, и так отпустят. А когда он кончился, вот тут то и началось самое трудное. Я добиралась до дома 2,5 года. Сначала нас поселили во Владивостоке вместе со шпаной. У нас было комната, где стояли 4 кровати: я и еще три женщины. Каждый вечер в эту комнату набивалось до 18-20 мужчин. Я сидела на кухне, а когда уже совсем изнемогала, ложилась на свою кровать, накрывалась одеялом с головой и засыпала. Чем они там занимались, я не знаю. Однажды ночью проснулась от того, что у них там рухнула кровать. Даже в лагере уголовницы уже потом стеснялись при мне ругаться матом, а здесь было очень тяже- ло. Я нашла в городе прокурора и стала говорить, что я случайно прошла по этой статье, что раньше у меня была 58-я (чтобы меня поселили отдельно от шпаны). А она стала на меня кричать, что я с 58 статьей нахожусь в пограничной зоне. Получилось, что я же и виновата. А как-то двигаться я могла только в Богородничные праздники. Один раз выехала за два дня до Благовещания, пришлось вернуться с дороги — не могли про- ехать. А выехали в Благовещание — проехали. Да всего все равно не расскажешь...

Е. Поселянин, составивший "Подвижники багочестия", перед своей кончиной жил с неверующей сест- рой в Петрограде. Видит он сон, как звонят по телефону, затем приходят ночью и уводят его. Он проснулся утром и пошел к своему духовнику о. Борису. Исповедался, приобщился Св. Таин. В ту же ночь сон, который он видел, сбылся буквально: позвонили по телефону , потом ворвались, обыск, его забрали и увели. Через некоторое время сестра узнала, что он расстрелян. Она была неверующая и не стала его отпевать, и никому не сказала об этом из священников.

Через какое-то время его духовник, о. Борис, служит в храме, выходит покадить и вдруг видит — стоит на клиросе Поселянин. Когда священник подходит поближе, тот раскрывает свой пиджак, и о. Б. видит у него на груди рану от пули. О.Б. спрашивает: "Когда это случилось?" В ответ Е. П. указывает рукой на икону Трех Святителей. Священник говорит: "Мне надо кадить; подождите, я сейчас вернусь, и уходит в Алтарь. Когда он вернулся, на клиросе уже никого не было. В селе Пузо (ныне Суворово) жила блаженная Евдокия. Она была совершенно больная, не могла ходить.' Это была старица высокой духовной жизни. При ней жили несколько женщин или девушек. В 18 году в село Пузо пришел карательный отряд. Их сначала зверски избили в доме, затем вывели за село на кладбище и расстреляли. Больную старицу несли на руках. Их имена: Евдокия, Дарья, Дарья и Мария.

Одна из женщин, которая жила с ними, убежала, и еще одна в это время была в отлучке. Могила их находится на кладбище в этом селе.

В Даниловском монастыре был Владыка Федор. Он перебрался туда после того, как его выжили из Троице- Сергиевой Лавры, в 1905 году. Сразу после революции и его и владыку Гурия арестовали, и 4 года держали в тюрьме на Таганке. Там начальник тюрьмы был брат жены Менжинского. Он был порядочным человеком и много помогал людям. Когда к нему пришел приказ готовить камеру для Святейшего Патриарха Тихона, он ночью приехал к Патриарху, рискуя головой. Вспомнил, как в детстве его учили складывать руки, подошел под благословение и сказал: "Я начальник Таганской тюрьмы. Мне приказано приготовить для Вас камеру". Патриарх ответил: "Пожалуйста, приготовьте". Но тогда Патриарха не посадили в тюрьму, а заключили в Донском монастыре. Тогда в камере сидело до 12 архиереев. Они служили в камере, и т.к. не было диакона, то все по очереди говорили ектений. Начинал митрополит, а все остальные — по очереди. Тогда времена были патриархальные, с воли приносили просфоры и облачения и надзиратели передавали.

Я тогда приехала из Сибири и сразу пошла к родственникам моего Владыки Петра (Зверева). Оказалось, что он в тюрьме, но что как раз на следующий день у родных было разрешение на свидание. У меня не было никакой надежды получить такое разрешение, т.к. его давали только близким родственникам. И вот они пошли на свидание, а я осталась стоять у ворот тюрьмы. Вдруг выходит какой-то человек и спрашивает у нее: "Вы к кому?" Я говорю: "К Звереву". Он спрашивает: "Разрешения нет?" Я отвечаю: "Нет". Он оборачивается и говорит часовому: "Проведите к Звереву без разрешения". Это был начальник Таганской тюрьмы. Владыка был очень удивлен, когда меня увидел. Он лежал тогда в больнице.

Перед самой отправкой Владыки Петра на перроне у них было еще 3-часовое свидание. Владыка говорил своим чадам: "Если бы я мог показать Вам свое сердце... Как страдание очищает сердце!"

В то время в Москве было очень много обновленцев. Подошел конец срока владыки Федора, его выпустили. Вокруг Даниловского монастыря сгруппировались все верные Православию клирмиряне. Это был 21-й год. Тогда всех архиереев ссылали в Москву отовсюду. Буквально в каждом храме было по архиерею- В Лятптптмд- ском монастыре образовался так называемый Даниловский Синод с митрополитом Серафимом Чичаговым во главе (это формально. Действительно же главой был Владыка Федор). Вскоре произошло освобождение Патриарха, которое было встречено всеобщим народным ликованием. Тогда началось покаяние обновлен- цев. Когда пришел каяться митрополит Сергий Старогорский, Патриарх, видя этого немолодого уже архи- ерея, с укоризной сказал ему: "Ну ладно, те-то — мальчишки, а ты-то что?" Покаяние приносил также Алексей Симанский, тогда он был еще иеромонахом. Когда впоследствии была составлена петиция о передаче церковных ценностей государству, из архиереев под ней подписались только двое: митр. Евдоким и митр. Сергий (петиция была составлена под нажимом власти). Когда Дивеевская монахиня Магдалина принесла эту петицию к Владыке Петру в Тверь (в ссылке), он с огорчением произнес (о митр. Сергии): "Он глуховат, что хочет — слышит, что не хочет — не слышит". Еще говорили: "Один глуховат, а другой глуповат". В Даниловском монастыре проживал тогда о. Симеон (архимандрит). В юности он был очень веселым, любил танцевать. Однажды веселая компания молодых людей решила посетить старца Герасима. Старец благословил о. Симеона на монашество, и тот это сразу принял. В 1905 году ему прострелили позвоночник. Во время операции он не проронил ни звука, чем даже обратил неверующую до того медсестру, которая говорила, что только верующий человек мог так выдержать такую страшную боль. Но после этого он остался полным инвалидом. У него отнялась вся нижняя половина тела. Иногда, когда он себя хорошо чувствовал, его сажали на инвалидную коляску и вносили в храм, где он пел на клиросе. У него был очень красивый голос, и он пел даже "Да исправится молитва моя". Он исповедовал людей, которых направлял владыка Федор. Исповедовал он, лежа в постели на животе. Потом его посадили в тюрьму, в 3 б или 3 7 году, и он умер в тюрьме в Твери в 42 году.

ПИСЬМО О МУЧЕНИЦАХ СЕЛА ПУЗО

В 1919 году в село Пузо пришел карательный отряд. Тогда еще не был закрыт храм (я снимала его ближе, но не получилось. Он очень похож на Котловановский). Ив селе было несколько священников. Но не им дал Господь мученический венец. В селе жила блаженная, прозорливая старица Евдокия. Она была очень больна, не могла ни сидеть, ни ходить, только лежала и творила Иисусову молитву. За ней ухаживали несколько женщин (или девушек) из местных и соседних сел. Жили они в одном доме, молились, читали службы. Все село почитало старицу как блаженную. По свидетельству одних, когда их арестовал карательный отряд, сначала их долго били в доме, а потом повели на расстрел на сельское кладбище, что около села — примерно около 1 км. Больную старицу несли на руках. (Другие говорят, что не били, а только допрашивали, я не знаю.) Там их посадили на краю вырытой уже могилы и в упор расстреляли. Стреляли в голову, и мне сказали, что выстрелом Евдокии снесло половину головы. Затем тела положили в могилу, не в гробах, а просто укрыли чем-то и закопали. Народ не пускали к кладбищу, отгоняли (гайками?), стояло оцепление. Они слышали только выстрелы. Впоследствии, когда отряд ушел, их выкопали, положили в гробы и похоронили снова, отпев. Расстреляли их вечером, когда уже начиналась всенощная под Преображение Господне.

Рассказывали, что с ними жила еще одна женщина, которая испугалась и убежала, когда их пошли арестовывать, и что блаж. Евдокия заранее это предсказала, что "ты не с нами будешь". Ее могила видна на фотографии — это покосившийся забор рядом с могилой мучениц.

В селе было принято, что как только кто умирал — звонили в колокол. Если миряне — 6 раз, если священник — 12 раз. Блаж. Евдокия несколько раз говорил: "А вот по мне ни разу в колокол не ударите", на что ей всегда удивленно отвечали: "Что ты, Евдокиюшка, да по тебе мы во все колокола звонить будем". И предсказание сбылось: ни кто не посмел звонить по ним в колокол. Рассказывают также, что в другом селе в момент их расстрела видела 4 огненных столпа от земли к небу только потом узнали об их кончине. На могилу постоянно приходя паломники, летом берут землю (я тоже немного взяла), зимой — снег берут, растапливают и пьют водичку. Женщина, которая меня там про- вожала, рассказала случай исцелений: заболела у них в селе девочка лет 12-ти, очень у нее болела голова, плачет, не может больше. Много дней — совсем умирает ребенок. Эта женщина привела ее на могилу и ска- зала: проси Евдокиюшку, она тебе поможет. Сама она рассказывала мне со слезами, как девочка плакала и просила: "Исцели мою головушку". Потом они взяли снежок, дома растопили, и девочка выпила и заснула. Когда проснулась, ей стало легче. Через какое-то время девочка рассказала, что ей явилась во сне Евдокия и сказал: "Пройдет твоя головушка". Девушка поправилась и сейчас еще жива, имеет семью и ничем особо не болеет.

Такая вот чудесная была поездка.

ДИВЕЕВСКИЕ БЛАЖЕННЫЕ

Известно, что св. мученик Государь Николай Второй обращался к блаженной Прасковье Ивановне за старческим руководством.

Когда Царская семья приехала в Дивеево на открытие мощей преп. Серафима Саровского, блаженная Прасковья Ивановна предсказала им появление наследника-цесаревича. К их приезду она подготовила большую куклу-мальчика, которую и вручила. (Она часто, пророчествуя, показывала на куклах, что делал и Оптинский Старец Нектарий.)

Государь, побеседовав с блаженной, сказал, что он ездил и бывал у многих блаженных, и что все принимали его, как Царя, и только одна Прасковья Ивановна приняла его, как человека. Впоследствии Государь переписывался с блаженной Прасковьей Ивановной. Блаженная не только крестилась, как на икону, на его портрет, висящий в ее келье, но и каждый день клала перед ним земные поклоны, несмотря на то, что была уже очень слаба и больна, и после земных поклонов не могла встать сама, ей приходилось помогать подняться. Незадолго до своей смерти в 1914 году, когда она прикладывалась к портрету Государя, как к иконе, она произнесла: "Недолго еще осталось родненькому..."

Блаженная не раз называла Государя мучеником и говорила, что "этот Царь будет выше всех Царей". По словам очевидцев, незадолго до своей кончины, блаженная в ответ на письмо Государя ответила: "Государь, сойди с Престола сам".

Перед открытием мощей преп. Серафима Саровского нужно было сделать дорогу от Арзамаса до Сарова, чтобы Царский поезд смог проехать. Дороги тогда были очень плохие. Царский поезд приходил в Архамас, где сделали временную станцию, а дальше нужно было добираться на лошадях. Никто не брался строить дорогу — боялись ответственности. Взялся один инженер, и преп. Серафим ему помогал. Дорогу сначала рыхлили плугами, потом поливали водой и укатывали огромными бревнами. Как раз в это время стояла страшная жара, и дорога так затвердела, что стала как асфальт. Преп. Серафим, на глазах у рассказчицы, исцелил впоследствии тяжко больного инженера, который строил эту дорогу. У него была очень тяжелая ползучая пневмония, он страдал от бессоницы и был очень слаб. К нему привезли кусочек от мантии преп. Серафима, и как только он приложился, то сразу захотел спать, после сна почувствовал большое облегчение и через несколько времени выздоровел окончательно. Так преподобный отблагодарил строителя дороги.

Когда царский поезд проезжал через село Пузо, то его вышли встречать все местные жители. Царский поезд остановился, и Государь благословлял детей. Перед самым приездом в Саров в храме было очень много народа, и одна женщина родила ребенка в храме, перед самым входом в него Государя. Едва не под ноги Государю — "едва успели убрать". Государь, когда узнал об этом, стал крестным отцом ребенка. Блаженная Наташенька. Однажды она стала сильно звонить в колокола на монастырской звонице. Вышли все монахини, и стали спрашивать, зачем она это делает. Блаженная ответила: "Я провожаю правду на небо. Правды на земле больше нет".

Блаженную Марию Ивановну перед смертью благословила блаж. Прасковья Ивановна, Миша Арц. был морской офицер. Он был старший брат в семье. Родители рано умерли, и он содержал всю семью. Во время Цусимы крейсер, на котором он служил, не погиб, т.к. был отправлен куда-то в другое место с каким-то заданием.

В 1918 году большевики топили очень многих офицеров. Впоследствии они сваливали на белых и на фашистов подобные злодеяния, а сами это делали. Вот их построили и повели топить. М.А. шел самым крайним с конца. Он был глубоко верующий человек, и все время молился. Вдруг он подумал: "Ачто я теряю? Попробую отстать". Он замедлил шаги, потом завернул в переулок, прошел по нему спокойно и медленно до поворота, а потом побежал стремглав. Погони не было. Через какое-то время он вместе с братом приехал в Петербург. Как-то раз, когда они молились в Казанском Соборе, в него вошел матрос с того крейсера, на котором М. служил офицером. Он узнал М. Тогда М. вместе с братом на коленях проползли через весь храм в Алтарь, и вышли алтарной дверью на улицу, таким образом было спасены.

В 1931 году по "делу рыбников" М. был арестован и расстрелян. Его сестре, монахине, впоследствии схимонахине, которая тогда лежала в больнице и ей делали ] операцию, не сообщили о его смерти. Но она узнала: он приснился ей во сне с пулевой раной во лбу.

Дивеевская блаженная Мария Ивановна очень любила М.А. Он часто приезжал к ней за духовным руководством. Мария Ивановна часто шутила. Однажды приехали в Дивеево монахини, двоюродные сестры Миши, и спрашивают у Марии Ивановны: "Как там Миша поживает?" Мария Ивановна говорит: "Миша связался с цыганкой". Сестры очень взволновались. Через некоторое время приезжает Миша. Они спрашивают его: "Ты должен нам сказать, что с тобой стряс- лось?" Тот говорит: "А что со мной стряслось?" — "Мария Ивановна сказала нам, что ты связался с цыганкой". Миша рассмеялся, а потом объяснил, что мно- го лет не курил, а тут недавно проходил мимо табачного ларька, и соблазнился — купил пачку сигарет "Цыганка" и закурил.

Вскоре после революции Мария Ивановна стала очень ругаться, и делала это много дней. Монахини, жившие с ней, не выдерживали и выходили их дома, чтобы как-то прийти в себя. Как-то раз они не выдержали и стали упрекать Марию Ивановну: "Разве можно так скверно ругаться? Вот Прасковья Ивановна (прежняя Дивеевская блаженная) никогда так не ругалась". Блаженная ответила: "Хорошо ей было блажить при Николае. А попробуй поблажи при Советской власти". Перед тем, как матушку выпустили из лагеря, ей приснился во сне Владыка Федор, ее духовный отец, и сказал ей, что скоро освобождение. Примерно через неделю ей приснился другой сон: Блаженная Мария Ивановна перекрестила ее кругом, потом перекрестила ее справа и сказала: "Это тебе на дорожку". Перекрестила слева, и сказала: "Это от всех бед". Через какое-то время после того, как м. рассказывала о блаженной Прасковье Ивановне, ей во сне при- снилась Мария Ивановна и упрекнула ее за то, что о ней м. ничего не рассказывает. "Вот я теперь и рассказываю", — сказала м.