Мода и гуманизм

Все коллизии социального прогресса мы рассматриваем с позиций диалектики, в непрерывном развитии и взаимосвязи и только, по совсем непонятной причине, в проблеме костюма, смены вкуса, привычек и привязанностей видим каприз, загадочный и необъяснимый феномен.

Не происходит ли это, во-первых, потому, что к костюму, к одежде мы подходим, и не без основания, с позиций осуждения роскоши и расточительства, затрат полезного времени на удовлетворение собственного тщеславия, не улавливая при этом различия между сменой вкусов во всех вещных и даже духовных привязанностях человечества на разных этапах его развития? Не заблуждаемся ли мы, оценивая те сложные причины, которые вызывают смену моды, волнующую всех своей мимолетностью и мгновенной потерей материальных и духовных ценностей? И в то же время мы не можем представить себе ее отсутствия: каким скучным и однообразным показался нам бы мир сегодня.

Уже в конце XVII столетия в Европе слово «мода» завоевало себе право на употребление в значении «это модно, это ново, необычно».

Если мы условимся подразумевать под словом «мода» появление нового, то прежде всего нужно договориться, в какой промежуток времени мы будем укладывать периоды смены и появление нового.

Нам, людям XX столетия, вполне и с избытком хватает реально ощутимых перемен во всех проявлениях духовного и материального мира. Но если оглянуться назад?

В Древнем Египте, за три тысячелетия до нашей эры, был создан один из совершеннейших по красоте образец женского одеяния, который просуществовал без изменения на протяжении тысячи лет. Это значит, что не только для одной человеческой жизни, но и для многих поколений установленный канон красоты был незыблем и исключал всякий помысел о новом.

В Античной Греции, в средневековой Европе до XI века, в средневековом Китае своеобразные формы костюма оставались на протяжении многих веков неизменными. Значит, были эпохи, когда то, что мы называем модой, могло и не сопровождать развитие культуры.

Еще в начале XIX века русская крепостная деревня, сохранявшая черты натурального хозяйства и традиции родового строя, вместе с оттенками говора берегла и вековую неизменность форм костюма. Новое пришло в деревню вместе с крушением уклада и традиций.

Обратившись же к европейской истории костюма, можно заметить, что радикальная смена его форм, как смена образа, привычек, манер, происходит только вместе с полным стилевым изменением. Исключение составляют какие-либо политические или общественные потрясения — войны, династические перевороты, эпидемии. Но в лучшем случае между сменой моды и событием, ее вызвавшим, существует разрыв по крайней мере в полстолетия. Так что оценка нового проходит в чисто ретроспективном плане. И только в XIX веке резко сокращаются сроки господства единого вкуса. Здесь новое через какие-нибудь пять-десять лет становится безнадежно старым.

«Кратковременное господство вкусов», о котором так точно сказал Даль, характеризуя слово «мода», — явление сравнительно молодое. Ведь именно кратковременное изменение, появление нового рядом с тем, что еще не успело стать старым, мы и называем модой. Чтобы окончательно определить это понятие, попробуем выяснить взаимоотношения человека и костюма, костюма и общества.

Вся история человечества есть процесс совершенствования форм бытия: как самого человека, так и среды, его окружающей. Крепнущее сознание вкупе с трудовыми навыками материализуется и создает вещи. Первый покров на теле человека — не важно что: татуировка, украшение или шкура — был этапом совершенствования человека.

«Труд старше искусства... человек сначала смотрит на предметы и явления с точки зрения утилитарной и только впоследствии становится в своем отношении к ним на эстетическую точку зрения...», — утверждает Плеханов в «Письмах без адреса».

Рождаясь в процессе труда и закрепляясь как польза, покров, одежда человека, постепенно приобретает эстетические качества, получая новое свойство — украшать и нравиться. С первого часа появления на теле человека вещи-одежды она уже не принадлежит самой себе — она как бы одухотворяется, приобретая особые свойства, становясь частью личности (любая одежда без человека — груда лоскута).

Еще в бесклассовом обществе возникает проблема неравенства: сильные, смелые, храбрые — уже лучшие, и тем самым, установив признаки неравенства, они открывают и прецедент соревнования.

Когда определяется лучший из лучших — вождь, то, поднявшись выше остальных, он уже ни с кем не захочет делить своего господства, он один закрепит свои привилегии на себе самом. Так элементарная эволюция костюма с первых же шагов натыкается на социальное неравенство. С этого часа уже не может быть речи о полном единообразии костюма.

Рекомендуем:

SAP is the most popular and expensive ERP system in the world. SAP consultants have the largest salaries in the IT industry. Usually SAP courses include a lot of unnecessary information and not enough real examples are considered. People spend a lot of time and a lot of money on these courses and get minimal results.

We offer you an absolutely new way of SAP e-learning. We offer you only real and helpful information at a low price. Our courses are full of examples and you don't need to spend much time to complete them. Authors of our sap online training have on average 10 years’ experience of SAP implementation and they understand what is really useful in SAP!

Итак, соединившись с телом, костюм приносит пользу, соединившись с личностью — костюм выражает характер и свидетельствует о социальном статусе.

Суммируя все вместе, получим то, что мы называем образным строем костюма, то есть эстетические и конструктивные его качества; соединенные с человеком, они придадут последнему определенный характер — от общих черт, признаков стиля или национальности, до чисто индивидуальной характеристики. «Фроськины новые резиновые полусапожки были нацелены на секретаря райкома...» (Г. Николаева, Жатва). Сами по себе резиновые полусапожки означают сезонную обувь согласно прейскуранту, своей формой они несут характер моды, материалом — характер назначения. Но, обутые в летний сухой вечер молодой девушкой, явившейся на собрание, они уже принадлежат ее характеру, они — мера ее деревенского кокетства, черточка ее образного портрета.

В то же время идея, заложенная художником, творящим костюм, заключает в себе будущий образ, который приобретает женщина (или мужчина), надев этот костюм. Те художественные средства, которыми оперирует искусство костюма, располагаются так, чтобы, соединившись Еоедино, создать новый облик. Это и есть образный строй костюма.

Костюм, как часть нас самих, заставляет оценить в нем полезное и прекрасное, заставляет эстетические чувства приспособиться к этим качествам одежды, действовать с ним согласованно. С другой стороны, каждый конкретный человек, осваивая костюм и приспосабливая его к себе, приносит в него свойства своего характера и свой взгляд на окружающий мир.

Казалось бы, эти действия смогли бы привести к идеально найденным формам костюма, обязательным для всех членов общества. На самом деле такая форма — редкое явление в истории костюма. Она существовала на той стадии развития общества, когда человек в своих материальных нуждах и приобретениях целиком полагался на себя и когда борьба за существование ставила его в сложные условия. В этих условиях польза выступала как средство сохранения жизни.

Суровые условия существования народов Крайнего Севера, жизненно необходимая форма костюма и единственный имеющийся под руками материал — мех определили вынужденное и целесообразное равенство костюма.

В более благоприятных условиях развития сложной цивилизации Древней Эллады родилась идея красоты в равной доле для всех (свободных) эллинов.

Равенство эстетическое — красота в равной доле для всех в Древней Элладе, сделавшей кусок ткани нормой одежды, а пластические свойства ткани — нормой эстетики, также оказалось относительным. Струящаяся линия складок служит «эхом человеческого тела», совершенного и прекрасного. Эллин стремится к совершенству тела — ибо оно делает одежду прекрасной, — предпочтение отдается телу, прекрасному от природы и совершенствуемому в физических упражнениях. Здесь форма не считается с человеком — если он плохо сложен, не «выдерживает» идеального костюма, ну что ж, закутаем его поплотнее!

Вся последующая история костюма повествует о стремлении сгладить несовершенство природы; в античном варианте неравенство природы акцентируется, и тогда одежда выступает не как украшение, а как стыдливый покров.

Если мы решили, что костюм — это кожа человека, то само собой разумеется, что «кожа» должна быть «человечной». И хочется думать, что костюм должен помогать и утверждать своими средствами прежде всего «представление о человеке как о наивысшей ценности, как о носителе всех основ общественной жизни, как о творце культуры...».

Вся история костюма — это поиски гармонии пользы и украшения. Но так как мы столкнулись с проявлением неравенства в костюме, уже исключающим гуманистическое определение, и до сегодняшнего дня мы еще сомневаемся в гуманности моды, то было бы полезно рассмотреть в историческом аспекте те факторы, что стали на пути стремления к гармонии красоты и пользы.

Первым прецедентом неравенства оказалось личное превосходство, которое привело к подражанию, соревнованию, а частная собственность закрепила неравенство в жажде приобретения.

Социальное различие потребовало резкой внешней границы деления классов и утвердило официальное неравенство, зафиксированное законодательством. В свою очередь это ограничение вызвало стремление его нарушить.

Самым простым и реальным средством защиты господствующего класса от посягательств нижестоящих на «панибратство» оказался костюм, реализовавший в себе все привилегии богатства: костюм-украшение, основной идеей которого было утверждение недосягаемости персоны. Отсутствие целесообразного как сдерживающего начала привело к появлению форм гипертрофированных (можно сказать, противоестественных), когда костюм создавался с полным игнорированием функциональности. Так рядом с целесообразным — человечным возникло новое качество — недейственность, нецелесообразность костюма.

Костюм-украшение потребовал не только соревнования отдельных личностей в превосходстве друг перед другом, но и в качестве следствия этого соревнования — совершенства исполнения, а затем и перехода от исполнительского мастерства к искусству сочинения форм и декора. Портной превратился в художника, а костюм — в произведение искусства.

Производство и торговля получили заказы на дорогие ткани и разнообразные товары, расширяя сферу своего действия конкурентными отношениями. Прогресс техники вызывал появление новых товаров и порождал новое в потребностях приобретения.

Торговые связи, развитие средств транспорта объединяли людей. Отдельные изобретения делались достоянием всех. Медленно, но упорно двигалась культура костюма.

Общность людей господствующего сословия требовала уникального во внешнем облике каждого, и это сохранялось до тех пор, пока оно держало в своих руках и политическую власть. С воцарением же единовластия, самодержавной монархии, кончается средневековый маскарад моды и начинается новая форма существования костюма как эталона единого вкуса, единой эстетической нормы, нормы монархического единомыслия. Единая норма, разная стоимость и индивидуальное изготовление. Смена вкуса (если хотите, моды) совпадает со сменой династической. Нормы пользы в костюме весьма относительны, и их наличие (согласно обязательной коррективе времени) стыдливо прикрывается богатством украшения.

И, наконец, последняя стадия эволюции костюма наступает тогда, когда его производство становится достоянием промышленности и законодательство эстетическое переходит в руки профессионалов-предпринимателей.

Костюм приобретает все свойства товара сохраняя при этом качества, приобретенные за тысячелетия своего существования. Неравенство социальное заменено неравенством стоимости. Попробуем, пользуясь этой очень приблизительной схемой, рассмотреть историю эволюции костюма с позиций приближения ее к идеалу гуманизма.

Эволюция костюма может быть представлена как материализация развивающихся отношений человека с человеком, человека с обществом, наконец, общности с общностью. Ибо костюм есть проявление овеществленных отношений между людьми.

С появлением первого костюма, пусть еще не отвечающего нашему пониманию этого слова, уже возникают противоречия, симптомы которых будут развиваться, множиться и видоизменяться на всем протяжении истории его развития.

Польза и вред, добро и зло, прекрасное и уродливое, удобное и неудобное, бедное и богатое, холодное и жаркое, легкое и тяжелое, длинное и короткое, искусное и безыскусственное — нужно ли дальше? И все это можно объединить в одно предложение — гуманное или антигуманное? Приносящее пользу человеку или причиняющее вред? Именно гуманность как доброе, полезное, демократическое начало может стать всеобъемлющим принципом моды.

В истории костюма принцип равенства, принцип гуманности попирается. Соединившись в общность, в социальную группу, люди прежде всего отгораживаются от другой общности внешним барьером костюма — пусть примитивным, но направленным на поиски отличия. Образ жизни каждой замкнутой группы сам подсказывает наиболее целесообразное костюмное решение. Таким образом, в целях сохранения общности, охраны ее членов, солидаризации их друг с другом рождается костюм, одинаковый для всей группы людей, костюм — защитник и охранитель. Так складывается с учетом пользы, практичности, социальных и духовных норм тот сложный материальный облик, который в процессе формирования национальности получит имя национального костюма. В замкнутости национальной общности, в стремлении ее сберечь, в косности натурального хозяйства зарождаются, укрепляются, передаются по наследству традиционные формы костюма, строго разделенные по возрасту и социальной принадлежности. Несомненно, что и здесь пробивается инициатива изобретателя — таланта-самоучки, но она растворяется в трудолюбивом повторении, выступая уже как традиционное массовое народное творчество. Элемент тщеславия сдерживается незыблемостью формы, хотя и пробивается в мастерстве исполнения декора. Но сама незыблемость сотворенного эстетического идеала, отвечающего требованиям общности людей, исключает появление необычного, а если оно и встречается, то воспринимается с насмешкой, отбрасывается как чужеродное тело. Процесс феодализации порождает большое количество общностей, которые существуют бок о бок, но не смешиваются, строго соблюдая как языковую, так и костюмную границы. Народный костюм до известных пределов выступает как благо, он охраняет «самостоятельность», духовную сущность, мечтания и идеалы, щедрость поэтической души и мудрой выдумки. Национальная одежда во всех своих проявлениях целесообразна (даже там, где она кажется тяжеловесной). Она отражает целомудренность девушки, щедрость материнской молодости... Но как безжалостна она к женщине-матери, к женщине среднего возраста. Как тонко и жестоко выявлены в ней рабская принадлежность мужу-господину, как резко обрывается красочная нарядность, сменяемая монашеской скупостью. Повойниками и платками скрытые головы русских женщин, закрытые рты армянок... Траур при жизни и до конца дней. Короток век девичий и век молодухи, длинен и безрадостен путь женской доли. В костюмной норме этого возраста нет жалости. Без сострадания прячутся в укладки праздничные наряды — до молодости следующего поколения: короток век народной красоты. При всем ее совершенстве она соседствует с оскорбительным унижением женщины.

В костюме проявляется один из самых древнейших антагонизмов — неравенство деужчины и женщины, двух антиподов, враждующих, угнетающих и притягивающих друг друга. Трудность понимания процесса становления норм костюма с позиций нравственных, социальных или эстетических заключается в том, что в каждом случае, на протяжении вековой истории все причины единовре менно формируют норму костюма, создают образ, тогда как нам хочется (и это было бы, конечно, проще всего) привязать происхождение костюма и его эволюцию вплоть до моды к какой-либо одной причине и, как нить Ариадны, тянуть ее из лабиринта истории на свет истины.

Природа, приспособив женщину к роли матери, предоставила мужчине функцию охотника и воина. Слабость женщины была ее силой, ее превосходством. Она была матерью и воспитательницей воина — охранителя рода. Но общество на определенном этапе своего развития, поправ матриархат в угоду закрепления права на частную наследственную собственность, поставило жен щину в унизительное, неравное положение. Оно воспитало в ней веками устоявшуюся потребность в защитнике, чувство и право собственности на партнера в той жизни, которая определяет образование семьи, уязвимость и страх перед оскорбительным пренебрежением и попранием чувства собственного достоинства. И какими бы возвышенными эпитетами поэтическое искусство ни наделяло женщину, даже в ее царственности всегда присутствовало ее унижение господином. Даже ее превосходные наряды, ее украшения, искусство костюма в самом буквальном смысле этого слова было отражением могущества ее господина, ее хозяина, ее владельца. Эта зависимость материального и социального порядка проложила глубокий след в психологии женщины и мужчины — собственника мелкого или крупного, от этого сущность не менялась. Женщина «представляет собственность наравне с его (мужа) лошадью и его оружием», становится «первым средством украшения жизни мужа», наглядно демонстрируя степень его богатства (Анатоль Франс, «Остров пингвинов»).

Пока девушку сватали и выдавали заочно, украшение и богатство присутствовало в костюмах молодых замужних женщин. И только когда девушка получает относительную возможность быть выбранной и проявить собственную инициативу в выборе партнера, тогда ее костюм обогащается элементом индивидуализации, присутствием моментов соблазнения — становится кокетливым и разнообразным, костюм становится ее сообщником в конкурентной борьбе за избранника. Такое соперничество на «ярмарке невест» и «ярмарке тщеславия» создало прецедент не только для ежедневной, но и ежечасной смены «оружия», что в конце концов так расширило рынок спроса и потребления, что дало возможность дельцам осуществить издавна взлелеянную мечту — превратить искусство портного в ходовой товар, товар капиталистического производства.

Уже сейчас можно усомниться в том, один ли только секс руководил утверждением эстетического облика и его главного средства, его материальной оболочки — костюма? Вряд ли меняются здравые отношения между мужчиной и женщиной, учрежденные природой, от изменения фасона туфель или выреза платья. Но можно в человеке путем вековой психологической обработки воспитать определенные реакции как на социальные, так и на сексуальные (остро подмеченные обоими полами в течение веков) приемы воздействия через внешность — костюм, грим и т. д.

В формировании эстетического облика несомненно играет роль и момент нравиться. Само понятие нравиться несет двоякий смысл: оно может относиться к предмету, созерцание которого вызывает наслаждение, или к предмету, в котором присутствует эстетическое начало. «Нравиться» — в костюме означало либо форму уважения каждого к обществу и общества к каждому, либо эффект, вызывающий соблазн. Эволюция моды, выражающаяся в смене эстетического идеала внешности, несомненно включает в себя и элемент «нравиться» в соотнесении к нравственным нормам времени. На контрастах представлений целомудрия и распущенности, здравом смысле и обостренном любопытстве строятся смены откровений — колебание длины, степень скульптурности платья, декольте и т. д.

Наконец, как высшее проявление конкурентного отношения полов, стремление нравиться может привести к нарушению этических норм в одежде, к утрировке костюмов, и затем к появлению новых качеств, смене вкусов, то есть к эволюции формы.

Сексуальное начало заведует, таким образом, не столько общей формой, сколько ее коррективой.

Так, например, формы женских костюмов XVII и XVIII веков были одинаковы, но падающие жесткие ткани барокко бронировали ноги, — тогда как легкие ткани рококо, посаженные на ивовый каркас, позволяли при малейшем движении колебать юбку, так что открывались для всеобщего обозрения веками скрытые ноги, что вызывало к ним обостренный интерес. Но как только это изобретение, подсказанное моментом нравиться, становится достоянием нижестоящего класса и откровение превращается в норму, так начинается поиск новых форм выражения превосходства и привлекательности.

Вероятно, социальные границы сильнее сексуальных и, являясь главенствующими, определяют путь сексуальных нововведений в костюме. Каждое последующее поколение считало вновь идущее за ним крамольным. Крамола обнажения руки в средние века стала нормой в XVIII веке. Галантный XVIII век никогда не обходится без характеристики «распущенность нравов». Но в дружном оголении бюста, которое предпочитала аристократия, есть уже элемент привычки, и недаром открытые взорам прелести стали укрывать косынками. Не целомудрия ради, ибо «обнаженная женщина являет, вероятно, меньшую опасность, нежели женщина, облаченная в одежду, если последняя расположена так искусно, что, все скрывая, вместе с тем все выставляет напоказ...», — отметил Бальзак.

Нравственное и ханжеское сопутствуют всей истории культуры одежды. И сегодня, бросив ретроспективный взгляд на анафемы и гимны в честь обнаженной женской шеи, мы убеждаемся, что, если декольте доступно всем (в допустимой современной этикой форме), оно становится нормой и теряет «сакральный» смысл.

Говоря откровенно, в самой идее женского костюма присутствует момент неполноценности, как с практической, так и с эстетической точки зрения. Юбка, как форма одежды, с точки зрения удобства не выдерживает никакой критики. Она ограничивает женщину в движениях, сковывая в выборе поз, подчиняет себе, заставляя все время думать о расположении юбки на фигуре.

Протест женщин против своего угнетения одеждой и создал ситуацию, двигающую и совершенствующую женское одеяние по пути поисков равенства с мужской одеждой. Следствием этого явилась маскулинизация, ому-жествление женской одежды, которое проходит через всю. историю цивилизации как своего рода проявление борьбы женщин за равноправие, от мифических амазонок, суфражисток начала века и современных женщин в брючных костюмах. Парадоксально, что удачное решение этой проблемы допускало сохранение женственного облика. Однако общественное мнение в лице сильной половины человечества зорко стояло и стоит на страже своего престижа и господства: «брючницы», как их называли в начале XX века, подвергались официальным гонениям, да и сейчас нередко вызывают возмущение блюстителей «патриархата». В историческом аспекте до XIX века в области богатства и разнообразия костюма мужчины занимали первое место. Пока мужчина «воин», «охотник», «рыцарь», то есть пока его мужское превосходство выявлено физической силой, ставшей его эстетическим признаком, — атрибуция мужского костюма превосходит женский. Признак самца, окрашенного ярче, вступающего в драку за подругу и выигравшего превосходство силы и ловкости, — это положение в мире животных имело свое несколько более усовершенствованное отражение в мужском костюме и облике до XIX века.

Великолепие ног, железная выправка грудной клетки, скульптурная форма бедер! Красота атлета и культ физической красоты! Только ученые мужи и царственные особы на выходах кутаются в сложные верхние одежды. Молодежь и те, кто хочет ею быть подольше, покажутся во всем блеске своих телесных возможностей. Время и обстоятельства приумножат ухищрения — латы рыцарей научат притягивать одежду ближе к телу, скульптурно ее выстегивать, утюжить тонкое сукно, обтягивающее ноги. Геральдическая символика, перенесенная в костюм, обогатит мужчин пестроцветием и асимметрией, а торговля с Востоком снабдит их перьями, драгоценностями и благовониями. Мастерство цехов подарит великолепные ткани, меха...

Эпохи войн прибавляли мужества в костюме — шарообразные штаны сменяли длинные панталоны, ажурные туфли заменялись грубыми сапогами. «На войне, как на войне». Наступала «мирная» жизнь, и военный аскетизм компенсировался женственной роскошью, сдобренной блеском шелков, пудреными паричками и пеной кружев. И только капитализм с деловым цинизмом заменил все великолепие уборов одной чековой книжкой в кармане черного фрака. Теперь мужчина стал фоном (но каким!) для великолепия женщины, купленного на его деньги!

В современном капиталистическом обществе некоторой части его мужчин, ярых приверженцев моды, показалось, что они понесли ущерб в своем мужском престиже, они решили поднять его старыми средствами, «наряжаясь» с нарочитой женственностью в бальзаковские сюртуки, утопив кудрявые головы в пене жабо и шелке шарфов или, наоборот, — отпустив без лишних затрат на лицо «забрало» из бороды и усов.

Так в истории костюма взаимоотношения между мужчиной и женщиной сопровождались упорным соперничеством. Не найдя до сих пор идеального решения, обе части человечества порой обмениваются деталями костюма, мечтая с помощью этого призрачного маскарада восстановить искомое равновесие.

Мы условились называть костюмы материализацией сложных отношений каждого члена общества со всем обществом в целом. И эти отношения создаются не только благодаря человеческому тщеславию, коллизиям классовых взаимоотношений и человеческих чувств, но и в результате развития материальных благ, усилиям рабочих рук, без реального прикосновения которых не было бы связей, формирующих эволюцию костюма.

Прикосновение рук несет добро. Какой бы формы ни был костюм, как бы ни был он неудобен (подробно об этом дальше), если к нему прикоснулись талантливые руки, он станет произведением искусства.

«...Ткань, скажем мы, возвращаясь к самому простому примеру, отмеривается в соответствии с требованиями одежды. Но в соответствии с какой нормой блага измеряется ценность одежды? Портные и закройщики действуют в области искусства придавать фигуре человека красоту...» — полагает Платон.

Неоцененной (главным образом в широком обывательском кругу) стороной истинного костюма, которому присущи все качества если не изобразительного, то уж, во всяком случае, прикладного искусства, остается его самостоятельная эстетическая значимость.

Мы часто и совершенно несправедливо моду — духовную сторону костюма, временное его свойство (объект привязанности группы людей) — отождествляем с самим костюмом. Мы говорим — «мода вчерашнего дня была безобразна...», «уродливая мода», навязчивым стало выражение «мода умирает молодой». «Умирает» не сама материальная оболочка костюма, а обесценивается ее стоимость в глазах общества и потребителя, потребовавшего в силу целого ряда обстоятельств смены образного Строя «формы» костюма. Но когда мы попадаем в музей костюма, когда из застекленных витрин на нас смотрят печальные манекены, мы начинаем оценивать искусство и труд мастеров. Мы замечаем^все ухищрения и мастерство рукодельниц, мысль художника, слепившего форму, придавшего ей определенный духовный смысл, отразившего в ней умонастроения века, вкусы общества и, наконец, поднявшего ее над общим вкусом до произведения искусства... Мы видим перед собой произведения искусства, запирающие живую плоть в «футляр», способный либо принять очертания «плоти», либо придать ей новый вид. Когда рука истинного художника прикоснется к костюму, какой бы «чудовищной» ни была эстетическая форма одежды, она превращается в искусство. Эта эстетическая сила воздействия костюма всегда неотделима от психологического восприятия сущности и значимости личности, облаченной в этот костюм. Именно на этом и было построено «величие» и недосягаемость одеяния царствующих особ и духовенства. Даже в самые отдаленные, до краев наполненные прекрасным времена, когда ценность красивого и здорового тела ставилась превыше всего, в эпоху Возрождения, значение человека неотделимо от его внешнего облика. Недаром в картинах Страшного суда равенство людей перед богом означено их наготой. На преображении человека одеждой построена вся психология костюма и вся психологическая оценка внешности. Когда к костюму при его создании прикасается рука художника, на какой ступеньке классовой лестницы ни стоял бы этот костюм, он останется произведением искусства. От степени одаренности художника зависит и мера искусства, вложенного в костюм как объект художественной деятельности. Чем больше талант, тем совершеннее искусство.

Классовое различие и соревнование «братьев по классу» увеличивает стоимость работы художника, повышая цены на ткани и прочие компоненты и украшения. Произведение искусства превращается в труднодостижимое благо, которое оборачивается злом социального неравенства, зависти и тщеславия. Благо для художника, как для всякого творца, — искусство костюма становится злом тягостного труда и скудного существования для армии исполнителей. Фреска или скульптура принадлежит всем, доставляет наслаждение, не будучи ни в чьем владении... Здесь же произведение искусства действительно принадлежит одному, а в конце концов без употребления или несколько раз употребленное теряет свое значение, превращаясь в изрезанную ткань и скопление драгоценностей. Из всех видов прикладного искусства только костюм и драгоценная металлическая посуда подвергались истреблению: посуда переплавлялась, начисто теряя свойство искусства, а костюм в лучшем случае превращали в спорок, если он не мог быть использован как ткань.

Труд художника обесценивался, исчезал бесследно. Чтобы костюм стал произведением искусства, его производство сопровождается нещадной эксплуатацией исполнителей (тончайшие ткани Древнего Египта, ткачество русских мастериц шалей, исполнение кружев, вышивок, самих костюмов). Реальная стоимость такого искусства, давая счастье обладания им избранным, оборачивалась трагедией для художника-творца, приносила нещадные страдания исполнителям и становилась предметом зависти и унижения для большинства. Не есть ли это драма творчества, порожденная индивидуальным заказом, убиваемая заказчиком и беспощадным временем? Не продолжаются ли спектакли этой вековой. драмы на подмостках мирового театра моды, именуемого от кутюр? Трата на одежду была первым признаком расточительства.

Эта «пустая трата капитала» приводила в негодование и церковь, хотя бы по причине исчезновения реального «дохода», и тех, чья обеспеченная жизнь доставалась трудом, накоплением, скупостью и скаредностью. Вот почему с амвонов и протестантов и лютеран предавались анафеме мода и роскошь...

«Сестра... почему ты не подумаешь о бедных людях, умирающих от голода и холода, шестой части твоего роскошного наряда хватило бы на то, чтобы накормить и согреть сорок человек...» (Сказание о рыцаре Латур Дандри, 1371 г.).

В самом начале наших рассуждений мы уже упомянули о создании костюма недейственного как высшей формы проявления социального неравенства. Но с позиций художественного творчества, с позиций искусства костюма именно поиски и создание такой формы, которая не ограничивала бы фантазию художника нормами удобства, количеством ткани или украшений, такой костюм — великий соблазн для художника.

В конце XVI века в католической Испании рождается чудо-костюм, с исчерпывающим совершенством выразивший идею монархического превосходства. Кульминация высшей гармонии идеи и ее воплощение в искусстве костюма совершается в стране, чье политическое и территориальное могущество хоть на короткий период стало первым в Европе. Закованная в броню железного корсета, покрытая негнущимся футляром драгоценной ткани, окаймленная колючим серебром кружева, испанская аристократка являла собой образец неограниченного богатства и величия испанской монархии. Совершенная форма недейственного костюма Испании становится общепризнанной «униформой» всех коронованных особ Европы. Пожалуй, во всей истории цивилизации это была самая изощренная добровольная пытка костюмом.

В традиционном совершенствовании мастерства искусства костюма уже на протяжении четырех эпох институт «недейственного костюма», как вершина творческой возможности художника, жив и по сей день.

Безграничная фантазия королей моды — от кутюр процветает на ниве бездейственного костюма, костюма-мечты, костюма-рекламы. Брюки для приема гостей, расшитые драгоценностями, джинсы из норки, «большие туалеты». Что греха таить! Даже моделирование демократических стран и наше охотнее всего ищет себя в искусстве костюма, когда есть возможность с наиболее выгодной стороны показать... самого художника. Поэтому приятней творить коллекцию для показа на международных выставках, вообще для показа... Кому?.. И зачем и для кого?.. Не есть ли все это отзвук средневековых мистерий, где Марию Магдалину наряжали с пышностью, достойной усилий всех портновских цехов?

Чем объяснить такой парадокс: в действенный век — недейственное? Во-первых, воспитанной столетиями психологией художника, продавца своего таланта: заказчик требовал уникальности. Во-вторых, у художников веками было больше творческого простора во дворцах, замках и особняках. Путь Корбюзье в искусстве был тернист. О творчестве Поповой, Родченко и Татлина в области рабочего и демократического, дешевого костюма на уровне большого искусства еще мало кто знает. Зато мастера высокого моделирования получили мировую известность и обогащены доходами. Вчера Ворт, отец «От кутюр», был поставщиком всех императорских дворцов Европы. Сегодня Ив Сент Лоран обшивает коронованных особ. В то же время то, что становится модой, спускается с их фешенебельных подмостков. Не является ли эта закономерность следствием векового классового эстетического воспитания? Один художник приучен к норме красивого в качестве ткани, затканной золотом, другой поднимает простой линейный рисунок на ситце до звучания искусства (ткани Любови Поповой). Поэзия Ронсара искала музу в аристократическом салоне, Маяковский играл «на флейте водосточных труб»... В XVI веке красивый человек отождествлялся с понятием «здоровый», и его габариты в переводе на язык сегодняшнего швейного стандарта выражались 52—54 размером. Сегодня во всем мире 50 размер — это мрачный рубеж женского благополучия и бедствие для модельера. Идеал модельеров — это дистрофированное подобие фигуры, приспособленное скорее к удобству изображения на ней костюма, чем к воплощению творческой идеи проекта одежды для своих сограждан.

Костюм — украшение, привилегия, средство социального обособления, произведение искусства, отражение стиля, моды, национальных особенностей, вкуса заказчика и плод многогранного коллективного труда. В его истории заметен рубеж, разделивший всю эволюцию костюма на два русла: развитие действенного и недейственного костюма.

В те периоды истории человеческого общества, когда достижения ума и образования не представляют ценности, а духовный мир как всего общества в целом, так и его привилегированных представителей значительно скуднее их материальных возможностей, внешность власть имущих подвергается усиленной обработке. Излишек материальных ценностей, скудный духовный мир и нерастраченная энергия устремляются на определения своего «я» в обществе, на утверждение своего «я» через архитектуру костюма.

Сословный костюм ограждался законом и недосягаемой стоимостью от посягательств со стороны других классов. Однако их тщеславные представители преодолевали барьер.

...«Как бы часто ее Величество королева Елизавета вместе со своим досточтимым советом ни устанавливала ограничения в одежде разных сословий, гордыня наших сердец тотчас вновь переплывала этот пролив...».

Сила воздействия всякого произведения искусства зависит в большей степени от культуры восприятия субъекта. Искусство костюма составляет исключение. Его художественную ценность невозможно определить заранее: даже если костюм вышел из рук подлинного художника и является уникальным произведением (будем считать, что повторить его невозможно), результат его воздействия зависит от потребителя.

Не случайно мастера средневековья громоздкостью и обилием ткани подавляли в человеке его физические данные: они делали это интуитивно, чтобы избежать всякого риска. Неудобство костюма и было его силой, он заставлял вести себя строго определенным образом, так что искусство творца получало свое завершение в безупречном союзе костюма с человеком.

В праздной среде уникальность или хотя бы относительная недосягаемость костюма становится навязчивой идеей, а зависть и жажда приобретения — горючим, двигающим мотор моды. Древний порок — зависть, начиная с убийства Авеля, кончая «тоской» по норковой шубке, не оставлял человеческое общество ни на один день истории его существования, всегда вызывал гнев строгих моралистов.

Форма осуждения модников, упреки и претензии к ним, по существу, мало отличались друг от друга, хотя разрыв между временем их появления исчислялся веками. Так, в преддверии нашего века автор, хорошо понимая, что борется с ветряными мельницами, тем не менее не жалеет сил на негодование. «Надо быть глупцом, чтобы писать о модах, надеясь хоть сколько-нибудь содействовать исцелению всеобщего безумия...».

На всем протяжении истории мы видим активное противоборство со стороны угнетенных и униженных, противопоставивших недейственной ценности аристократических облачений практическую целесообразность, эстетику практического назначения и изысканность доступного декора. Искусство руки и глаза, не отягощенное бриллиантами и корсетной броней, создавало свои шедевры, находило поле деятельности в крестьянской среде. Оно процветало и в среде скопидомной буржуазии, в сословии ремесленников и городского пролетариата. Совершенствовалась рабочая одежда, привязывались рукава к курткам, шились свободные штаны, короткие юбки, удобные чепцы, обувь. Из материала доступного, дешевого извлекались целесообразные формы, изысканные в своем безыскусном стремлении украсить. И чудо! Время от времени спускается надушенный портной в узкие улочки бедноты — нет ли чего удобного и полезного там? И, как правило, в самые трудные для всего общества минуты формы одежды «снизу» поднимались «вверх». Их приукрашивали, опрыскивали духами, зашивали кружевами, но сущность от этого не менялась. Коррективы времени в виде прогресса технического, социального и политического демократизировали костюм и моду. Задачей модельных преобразований стала целесообразность одежды и внешнее равенство. В XIX веке все европейские мужчины были одеты одинаково, но с различием стоимости, в которую входило прежде всего искусство изготовления костюма, фактор, действующий до сегодняшнего дня. Сословный маскарад заменила английская респектабельность. Не является ли она средством маскировки, и не обзавелась ли она ради этого великолепной помощницей — модой? Не превратился ли в моду поделенный на несколько частей «испанский костюм»?

Аристократизм одежды имел перед собой неприкрытую цель — поставить каждого на свое место. Но мода, в сущности, преследует ту же цель с одной-единственной Поправкой: наивные классовые приемы аристократии в век капитала, в условиях высочайшей машинной техники и совершенного способа производства, стали более тонкими.

Разве мода в своем чистом, идеальном виде достижима для среднего служащего или рабочего современного мира? Двести лет тому назад достаточно было запрета на ношение того или иного вида одеяния; современное буржуазное общество поступает иначе. Его запреты — стоимость. И стоимость недолговечная. Ибо, реализованная сегодня, ваша мечта завтра потеряет половину стоимости, а послезавтра окажется обесцененной. Такова природа моды.

Искусство украшения человека, самое гуманное из всех видов искусств, стало средством самой изощренной эксплуатации. Ни в одной области производства нет такого износа капитала, такой потери материальных ценностей, такого стимула для сбыта продукции, как в промышленности моды. При этом не надо забывать, что все Человеческие взаимоотношения, которые проходят через Историю цивилизации, в большей или меньшей степени сохранились. Разве меньше рождается некрасивых? Разве вопрос выбора партнера перестал существовать? Развеве умерло соперничество и улеглась зависть? Разве «здоровое» тщеславие не отягощает людскую совесть? И разве элементарное чувство прекрасного и стремление к нему выветрилось за тысячелетия существования бренного мира?

Возьмем один незначительный аспект современной моды — чувство прекрасного, выраженное в конкретном материале: мода на мех. Самый древнейший и естественный материал, предоставленный природой человеку. Правда, его добывание связано в некоторой мере с проявлением жестокости, но на определенной ступени развития общества, когда шла борьба за существование, это было неизбежно и оправданно. Красота меха неоспорима, а польза естественна. Его употребление оправданно его свойством — теплом. Но майским вечером к подъезду «Ла Скала» в Милане подкатывали лимузины, из которых выходили женщины, «зябко» укутанные в драгоценные меха. Спору нет, красив мех! Даже тогда, когда на улице душный ароматный южный вечер. Ибо функция его в данном случае выходит за пределы пользы и красоты. Мех, как железный корсет испанских вельмож, как средневековый шлейф, не нужен, но отличает. Манто из черной норки портативно-удобно. Его употребление не вызывает страданий тела, скованного путами корсета, небрежно скомканное, оно легко перекидывается через руку. Его стоимость выразительнее наивных шлейфов и массивных диадем!

В моде норка! С точки зрения природы и расточительного отношения к ней мода на норку, к счастью, не опасна: она стала промышленным зверем и ее можно разводить в неволе. Но стоимость ее малодоступна рядовой женщине, и «генеральский норковый мундир» (да здравствует химия!) заменен нейлоном. Пока это было в новинку, мода упрочила позицию синтетики. Но когда ней-> ломовое чудо — норка стало обычной шубкой, ореоД отличия утратился и чудо вышло из моды.

Наши маленькие страсти и маленькие привязанности совсем не так безобидны и не так новы. Они тянутся за нами, как шлейф, собирая по пути всю пыль и грязь, пристающую к его подолу. Незаметно для себя мы вносим ее в наш дом, в наш мир и вдруг удивляемся: откуда у нас вспыхивает «эпидемия»?

Взаимоотношения человека и моды не ограничены только вопросом стоимости и тщеславия. Потребность, разжигаемая торговцами моды, вспыхивающая у потребителя эпидемией моды, приносит беды и наносит ущерб всему обществу. Она еще недавно погубила племя охотников за песцами: прошла мода на этот мех. Это мода варварски уничтожает леопардов, котиков, соболей, рысей, птиц и змей! Животный мир в опасности! Недавно в нашей прессе была помещена заметка о том, что «особенно будет обращено внимание на лов бельков, так как этот мех пользуется большим спросом на международном рынке». Белек — беспомощный детеныш нерпы. Кто же истребляет поросль, посягает на природу в угоду мимолетному капризу? Капризу? — Нет. Мода сегодня — это не только конкуренция фирм, но и конкуренция личностей. Может быть, скромно, по-деловому одетые мужья гордятся дорогими шубками своих жен, как первобытный охотник своим трофеем? Призрак испанского аристократизма не ушел с арены человеческих страстей. Он переоделся. Он сидит в мещанском, собственническом отсеке человеческих душ.

Не гуманна мода по отношению к творцу природы — человеку. В поисках дешевого материала и скорого эффекта, в поисках нового и необычного нашли исходное сырье — нейлон. И теперь по воле этой модной синтетики сильная часть человечества потеет в рубашках, не пропускающих воздух к телу, а слабая — наэлектризованная нейлоном белья, жертвует свое здоровье на алтарь моды.

Задавали ли вы себе вопрос, сколько энергии, человеческого труда, силы, фантазии, материальных средств уходит на туалеты — именно на туалеты, а не на одежду? Ведь уникальное становится достоянием рекламы и меньшинства человечества. Несомненно, что большинство в буржуазном обществе потребляет конфекцию — готовое платье. Но именно это большинство, потребляя его, мечтает о недосягаемых идеалах, стремится к ним, ищет аналогии в доступных ему предметах, компенсирует недосягаемость мечты количеством эрзацев. Это вечная погоня за сменой, за новым, погоня, как мираж, который обещает «красоту по дешевке», поможет приблизить себя к кинозвезде, поможет подняться на ступеньку благополучия выше. А реклама дразнит, гонит вперед, разжигает аппетиты, отнимает сон, возбуждает нервы. Больше, больше. Новое, новое — ведь это уже устарело. И страх, что ты отстал, что ты не моден, что ты не как все или что, еще хуже, ты будешь, как, все, гонит истерзанную душу раба моды по мировым дорогам необычного. Каждый день сотни реклам, световых, звуковых, раздражают слух и зрение. В больших универмагах и специальных магазинах витрины меняют каждый день, через день и раз в неделю. Поток информации льется с экранов телевизоров и кинотеатров, со страниц сотен журналов, газет, проспектов. Духовный мир среднего человека подавлен напором «прекрасного». Его дразнят, манят, завлекают, ему сулят.

Истерзанный обыватель покупает за наличные, приобретает в кредит и высчитывает, сколько ему еще не хватает до сравнения со «звездой». А назавтра все сначала.

Промышленность моды, как правило, не терпит убытков. Отдельные фабриканты прогорают, тот, кто не был гибким, уходит с арены модного ристалища, но бег моды продолжается, и мчатся в ее вихре все, кто попадает в ее орбиту.

В погоню за модой активно втянута молодая часть общества, то есть те, кто составляет большинство служащих и рабочих. Аристократия играет в простоту — автомобильное пальто из пропитки на подкладке из шиншилла, сшитый у дорогого портного простой костюм, который обойдется дороже дюжины готовых... Проще говоря, промышленность моды с помощью самых совершенных методов рекламы и пропаганды, движимая конкуренцией и законом прибылей, выкачивает их ежемесячно, ежегодно, ежечасно, ежеминутно у человечества. Нервозность и накал страстей, быстрый темп смены и психологическая атака, заставляющая непрерывно думать о предметах моды, естественное желание нравиться, сохранить молодость или просто иметь элегантный вид, что является правом всякого человека, непрерывно будируются и подгоняются. Быстрей и быстрей. Рынок сбыта наполняется ежечасно новыми и новыми товарами, реклама торопит... А может быть, человечество устало и пришла пора договориться и придержать темп смены?

Хиппи, протестуя против несовершенства общества, восстали против гнета моды. Они учредили свою, независимую от престижа и норм поведения одежду. Чем окончился этот бунт? На модном курорте Сан-Тропец Бри-житт Бардо открыла магазин, торгующий модной одеждой хиппи. А промышленность использовала их «не-моду» в самых модных целях.

Два раза в год в центре мировой моды — Париже — проходят просмотры. Два раза в год с трепетом ждут нового, ждут необычного. Привыкли. Воспринимают как должное. Это явление стало неотъемлемой частью капиталистической машины. И там оно оправдано всеми законами, которые движут и регулируют общество. Если забота о красоте и молодости сограждан бескорыстна — это прекрасно, но, если ею руководит нажива и если за этой заботой не замечают того, что для принятия новшеств человек должен выложить все, что он зарабатывает, и в придачу все, что он мог бы, но не сумел заработать, — это не гуманно. Если держать людей в постоянном, хотя и приятном напряжении от смены до смены, бросать его рывком на добывание средств обновления, отнимая все физические и духовные силы, вряд ли мы это можем назвать благом.

...«Дважды в год мы обеспечиваем международную службу мод новинками, подобно тому как осуществляется снабжение газом или электричеством...» — свидетельствует президент проф, палаты парижских домов моды Даниэль Горен. Этот труд нервозен, риск огромен. Для того чтобы идти на «риск», некоронованный король будущей моды должен интуицией угадать и понять, что требуется в данный момент и подошло ли время смены. И, пожалуй, такая концепция была бы идеальной, если бы все авторы работали согласованно в рамках определенных договоров (хотя такие организации и есть: это синдикаты фирм готового платья и фирм «от кутюр»). Но бизнес есть бизнес.

И вырвавшийся вперед или вновь появившийся «корифей» на арене модной торговли, расталкивая других, тянет за собой в стремлении не только выжить, но и стать первым. И крутится вечная машина, кормя армии рабочих и служащих, упрочивая национальные доходы, поднимая престиж страны и непрерывно выкачивая из общества материальные ценности...

Если в формировании стилевого единомыслия участвует все общество в целом, то кратковременные перемены прогрессивного порядка, движущие вперед культуру одежды, происходят под воздействием антагонистических противоречий между поколениями отцов и детей. Этот двигатель сравнительно молод. Традиции аристократической одежды заключались в формуле — аристократ с первого часа. Но и до XIX века молодость едва проглядывала из нагромождения взрослых одежд: маленькие взрослые или взрослые маленькие.

На семейных портретах вельмож вы видите в лице их маленьких детей «дубликаты».

Есть двигатели или тормозы моды, которые вырастают из противопоставления себя, как индивидуальности, моде, всему обществу. Эти двигатели иногда корректируют моду, принося свой протест на ее же алтарь (хиппи), иногда остаются невостребованными (бунт индивидуалистов), иногда становятся чертой, закрепленной в последующих поколениях...

Так, в Англии в конце XVIII века зарождается дендизм — манера поведения, выраженная в противопоставлении себя обществу.

...«Подобно философам, противопоставляющим закону более верховные обязательства, дэнди своим личным авторитетом устанавливают иные правила над теми, которые господствуют в наиболее аристократических кругах...».

Так родился дендизм — «...плод чрезмерно гонимого тщеславия...», чисто аристократическое порождение, не столько протест против чопорности и традиции, сколько желание выработать свои манеры, свой способ поведения, проявляющиеся, в частности, и через одежду.

Дендизм как внимание к собственной особе, не отягощенный духовным багажом, существует и по сей день. И развивается в среде «пустой молодежи», создавая свою, стихийную моду, свои, стихийные законы внешности. В наши дни юноши определенного, ущербного вида учредили братство «расклешенных штанов», длинных волос, дамских блуз, колец, браслетов и т. д.

В то же время история знает революционные поколения молодых, которых страстно волновала проблема костюма по иным причинам. «Вот уже десять ночей, как я совсем не сплю благодаря этому несчастному костюму. Я, философ, друг человечества, одеваюсь, как богач, между тем как тысячи моих ближних умирают с голоду и одеваются в жалкие лохмотья. Как же я буду защищать бедняков?..»

Но что могут сделать отважные смельчаки, если машина воспроизводства вертится и расширяет радиус действия, если в него втянуты не только капиталы, но и руки, которые кормятся горьким хлебом от модных щедрот, если слоеный пирог, называемый обществом, не может прожить без дрожжей моды?

Антагонизм и протест одиночек, скапливаясь, дает идею и пищу торговцам моды и уже в виде прогресса моды поступает на прилавки. Так происходит непрерывная корректива моды молодыми, которые становятся ее прогрессивным авангардом. Общая масса молодежи просто воспринимает все сделанное вчера как достояние старости, «предков» и поэтому все новое, необычное, оптом и в розницу, с разбором и без, принимает как утверждение своего «я». В момент, когда противоречия старого и нового проявились особенно резко во всех областях общественной жизни капиталистического мира, модная промышленность толково и цинично использовала это в свою пользу, объявив «моду молодых».

Пока что история знает одну истинную победу прогрессивного авангарда молодых, победу, следующую за более грандиозной победой. Очевидно, для нарушения гнета моды и ее обратного действия — поглощения всего идущего ей наперерез необходима коренная ломка условий. Необходим перевес доброго начала, перевес гуманного над меркантильным. Октябрьская революция сломала вековую монархическую машину и все ее механизмы, провозгласив истинное равенство, истинный гуманизм. Духовный авангард — искусство возводило новый фундамент духовных ценностей, равно демократичный во всех областях, равно доступный для всех. И именно в этих трудных условиях родилось то начало, к которому стремилось человечество так долго и так безуспешно! Родилась эстетика простоты, эстетика обыденного, эстетика будней, советский дизайн, как его назовут много позже. На пьедестал эстетического критерия восходил новый идеал, так мало имеющий общего со своими аристократическими предшественниками.

Внутренней чистоте поколения новых молодых людей соответствовала суровая аскетическая скупость их внешности. Трудно, да и нельзя было назвать их одеяния (гимнастерки, майки, косоворотки) костюмом. Его никто не сочинял, его родили обстоятельства, но эти же обстоятельства создали новых людей, чье одеяние было их органической «кожей». И была в их внешней скупой одинаковости солидарность нового общества.

Наследуя у предшествующих поколений возрастной антагонизм и справедливо его отождествляя с классовой враждой, молодость искала еще в те ранние годы ответы на вопросы, которые мы и по сей день не можем найти. Тогда они выглядели наивно: «Может ли комсомолец носить галстук?», «Нужно ли комсомолке делать прическу?», «Можно ли носить кольцо?» И на все давался суровый ответ — нет! В этом была глубокая правда солидарности, истина справедливости и поиски того, что еще в Великой французской революции пытался учредить художник Луи Давид, — демократия образа. И недаром он в своих проектах обращался к античности как единственному проявлению равенства эстетического.

Новые в своей обыденной необычности гемы начинают волновать мысль художника. Новый идеал постепенно вырисовывается в музыкальной графике ситцев Любови Поповой, в простой логике геометрических форм спецодежды Татлина, в холсте крестьянских полотенец, превращенных Надеждой Ламановой в костюмы. Пионеры поисков нового идеала, они понимали еще тогда, что художник несет ответственность за тот облик, за ту моду, которая по его вине или при его активном участии определит «лик» общества. Не одалживать, не приспособить чей-то образ под новую мерку, а, располагая теми скудными средствами, которые им предоставляла еще очень слабая промышленность, тем богатством, которым располагал народ, создать новый, рожденный на новой почве, эталон прекрасного. И этот эталон был создан. Отмеченный печатью сурового времени, он запечатлен в графике, повторен в киноискусстве, в живописи, в фотографиях, живет в прозе и поэзии. Создать его было трудно — ведь он был первым в мире. Начало требовало продолжения, продолжения новыми путями и с новыми убеждениями, при которых мода, по-прежнему подвижная, гибкая, нестабильная, шла бы от самостоятельного решения образа, — какими мы хотели бы видеть нас самих. Эта задача, пусть пока что теоретически поставленная, не нашла еще своего разрешения.

Мода — извлечение среднее, она никогда не считалась вершиной духовных или эстетических достижений. В самом своем чистом виде она ориентируется на среднюю массу общества. Там находятся ее приверженцы и поклонники. Но промышленность, извлекая выгоду из них, хочет добиться повсеместного господства своих вкусов, а значит, и финансовых интересов. Она очень ловко навязывает свое мнение, подавая его как общепринятый эталон. В этом кроется и определенный унизительный характер моды наших дней, ее гнет и ее антигуманность.

Международный фестиваль мод 1967 года столкнул на своих подмостках все системы, все вкусы, все идеи художника, все взгляды на то, «какими бы должны были быть женщины (с мужчинами проще), если бы они следовали советам международной моды». Когда, отвернувшись от излучающего свет помоста, где под музыку в плавных и театральных движениях дефилировали самые красивые манекенщицы мира (идеал всех женщин), я посмотрела в зал, то не встретила восторженных и радостных лиц. Что-то ущербное, грустное и смущенное было написано на лицах зрительниц. Казалось, что они стесняются своего вида, чувствуют свою неполноценность, несовершенство. Вряд ли они думали о сущности самих туалетов или о «фасонах». Нет. Каждая думала о себе. И только тогда, когда на помост вошли манекенщицы фирмы Шанэль, не блещущие жгучей красотой секс-бомб, не ослепляющие молодостью пятнадцатилетней девочки, в зал пришло оживление... При этом мало кто догадывался, что те платья, которые наконец принесли успокоение, стоили в десять раз дороже, чем самые шикарные туалеты многих других фирм.

Секрет «матушки Шанэль», как ее называют в Париже, единственной фирмы, сумевшей пережить все перипетии века, уцелеть в труднейшей конкурентной борьбе, в том, что она поняла, какой должна быть женщина нашего времени, деловая, независимая и всегда без возраста. И именно поэтому, в какую бы часть света вы ни приехали, в какой бы стране вы ни очутились, едва ли не каждая пятая женщина будет одета в костюмы стиля «Шанэль».

Ко всем обязанностям, которые лежали на нашей прабабке Еве, у современной женщины прибавились еще и обязанности, наложенные эмансипацией. Она должна поглотить поток информации, воспитать детей, выдержать темп жизни, в самую гущу которой она втянута, и плюс еще хотя бы отчасти догнать ускользающую в этом темпе моду. Без нее она уже не может обойтись, так как мода стала неотъемлемой частью общественного мнения и объектом всеобщего потребления: игнорирование ее не украшает жизнь. Шанэль нашла ключ к сердцу этой женщины. Она помогла ей найти себя. Она наградила ее возможностью всегда, не меняя слишком часто и кардинально своего гардероба, быть хорошо одетой, не будучи вульгарно модной. Моде Шанэль можно следовать в любом возрасте. А небольшие изменения, которые она производит ежегодно, являются как бы мерами против ущербов, наносимых женщине временем.

И хотя эта мода воспроизводится в массовом масштабе, она в своей гениально продуманной простоте и женственности не несет убожества стандарта. Вот и весь секрет Шанэль. Чем большее число людей разных возрастных групп устраивает «мода», тем она дольше держится. Очевидно, удовлетворить разнообразие потребностей можно при совершенной форме производства и при высоком требовании художника к индивидуальному образному решению. Тогда единообразие моды может потерпеть поражение.

Например, полнота в наши дни — недостаток. Но почему нельзя предложить форму, достойную этой полноты? Диктат моды в наши дни исключает такой подход.

Истинный же гуманизм заключается в бережном отношении к тому, что составляет основную ценность нашей планеты, — к человеку, в уважении его достоинства, в уважении, равном для всех без исключения. Возможно, что это и есть то зерно, исток, которое может взять из науки о моде художник-модельер в нашей стране.

Костюму, эстетической оболочке общества, нужно прежде всего равноправие всего общества, равноправие экономическое. Ему нужен дружеский союз промышленности и экономики, позволяющий эстетическую ценность костюма сделать равной его экономической стоимости. И только тогда отрицательные чувства и свойства личности, которые будоражат ее во все века и столетия, при всех формациях и государственных устройствах, окажутся бессильными и жалкими перед равноценностью и разнообразием выбора.

В социалистическом обществе есть все возможности осуществления равенства эстетики и экономики, проведения в жизнь принципа красоты для всех людей в равной мере, регулирования смены вида и потребностей обновления — словом, того, что освобождает людей от гнета моды и жажды приобретения. Пусть эта забота ляжет на тех, кто своим трудом и специальностью призван служить красоте человечества. «Величие всякого ремесла — быть может прежде всего в том, что оно объединяет людей; есть только одна подлинная ценность — это связь человека с человеком» (Сент Экзюпери).