Вот именно такое же чувство уверенности, что идешь верным путем и что имеешь надежного, знающего дорогу путеводителя, испытывает каждый верующий человек при чтении святоотеческих и подвижнических творений.

Какого бы века ни взять эти творения, как бы ни был различен облик подвижников в этих творениях, всегда так изучен, так указан, так раскрыт путь внутренней жизни, что не остается ни малейшего сомнения в благонадежности проводника и является непоколебимая уверенность, что если идти за ними, то и придешь в ту страну, в которую они зовут. В этих творениях говорится: здесь будет лес, вот здесь начнется жестокая пустыня, вот здесь придется подниматься на трудную гору, вот там будут опасные места, бездна и скалы.

И когда все это сбывается, все это видит проходящий путь, то он уже вверяет себя проводнику без колебаний.

Но если попробовать самому отправиться в эту трудную и дальнюю дорогу без проводника, какая уверенность, какая надежда, что вы идете именно туда, куда должны идти, где возьмется внутренняя уверенность, что идете прямо, не сбились в сторону от намеченного пути?

Преподобный Серафим и учит нас прежде всего необходимости путь духовной жизни непременно проверять Словом Божиим и творениями тех подвижников, которые этим путем шли.

«Проходящий путь внимания,— говорит он,— не должен верить одному только сердцу своему, но сердечные свои действия и самую жизнь свою поверять с Законом Божиим и с деятельною жизнию подвижников благочестия, такой же подвиг проходивших» Надежда на собственное сердце может быть обманчивой, она может ввести в страшные беды всевозможных внутренних искушений и заблуждений, духовная жизнь полна таких опасностей, которые нельзя избежать, основываясь в своем достижении только на этом своем собственном внутреннем чувстве.

«Ум внимательного человека,— говорит Преподобный Серафим,— есть как бы постоянный страж или неусыпный охранитель внутреннего Иерусалима».

Ум внимательного человека, т.е. в духовной жизни собранный внутрь себя, этот внимательный ум,— он является стражем, поставленным, чтобы неусыпно хранить внутренний Иерусалим.

Здесь нам указывается, как необходимо, для того чтобы сохранить в своей внутренней жизни этот горний Иерусалим,— как необходимо иметь неусыпного стража.

Горний Иерусалим в нас — он едва блещет, он едва видится, он постоянно заволакивается смрадными туманами наших страстей, он постоянно заволакивается от нас мирской суетной жизнью.

Мы лишь в редкие минуты как бы некоего прозрения, в минуты особых возвышенных наших душевных состояний видим слабые очертания того Иерусалима, который где-то там, в глубине нас. И если не будет этого неусыпного стража, который будет постоянно охранять нас от этих туманов мирских и страстных, то никогда не удастся нам сохранить его в своем сердце.

«По учению святых отцов,— говорит Преподобный Серафим,— при каждом человеке находятся два ангела: один добрый, другой злой. Ангел добрый — тих,кроток и безмолвен.

Когда он войдет в сердце человека, то говорит с ним о правде, чистоте, честности, спокойствии, о всяком благом деле и о всякой добродетели. Когда почувствуешь это в сердце твоем, очевидно, в тебе находится Ангел правды. А дух лукавый остро жело чен, жесток и безумен. Когда он войдет в сердце твое, то узнавай его по делам его».

Здесь указывается Преподобным Серафимом на то душевное состояние, которое бывает у человека при двух противоположно действующих на него невидимых силах.

Разве здесь не говорится: вот тут будет лес, и разве не говорится: а вот тут будет пустыня. Разве человеческая душа не узнает здесь своего постоянно двойственного состояния, когда кто-то ее склоняет к доброму, честному, открытому, праведному?

И как будто бы прислушивается сердце ко всем этим добрым в сердце речам, и в то же время за этим слышится голос лукавый, голос жестокий, склоняющий к гневу, склоняющий к неправде, к гордыне, к своеволию.

Эти два голоса как бы ведут тяжбу в нас, а поле для этой тяжбы — сердце человеческое, и произволение человеческое склоняется или к тому, или к другому голосу.

Вот это душевное состояние, которое для нас представляется как бы раздвоенностью нашего духа, не что иное, как борение в нас невидимых сил, которые действуют на наше сердце, ведя или склоняя нас или ко спасению, или к гибели.

«Проходящий путь сей не должен внимать посторонним слухам, от которых голова может быть наполнена праздными и суетными помыслами и воспоминаниями, но должен быть внимателен к себе. Особенно наблюдать должно, чтобы не обращаться да чужие дела, не мыслить и не говорить о них по Псалмопевцу: не возглаголят уста моя дел человеческих. Здесь говорится о той опасности, которая угрожает человеку в деле его спасения, когда он слишком открывает свое сердце и внимание к впитыванию всевозможных мирских слухов, всевозможных мирских обстоятельств.

И особенно предостерегает Преподобный Серафим пересуживать чужие дела, чужую жизнь, чужую душу, это то, что на языке повседневном называется перемыванием косточек, это то самое, в чем проходит большая часть нашего взаимного друг с другом общения. Ибо достаточно сойтись двум или трем людям, чтобы они обязательно заговорили о четвертом. Мы обязательно стали бы так и этак осуждать его жизнь. Преподобный Серафим и предостерегает, как опытный проводник: осторожней, здесь опасность, здесь можно увязнуть так, что дальше не пойдешь никуда.

«Чтобы сохранить внимание, надо уединяться в себя. Признак духовной жизни есть погружение человека внутрь себя и сокровенное делание в сердце своем».

Здесь Преподобный Серафим говорит о том, о чем так часто, так настойчиво и говорим, и будем говорить в наших беседах, ибо это основная идея, которая живет во всех беседах наших.

Эта идея есть внутреннее ухождение от мира, создание монастыря в миру. Человеческая жизнь ныне имеет перед собою, как и во всякую эпоху, свою собственную внутреннюю задачу.

Если было время, когда являлось основным для делания религиозного и духовного ухождения от мира, дабы сохранить истинную церковность, если тогда люди заключались в келейные стены и монастыри и там, в этой обособленности, в этой разграниченности от мирской жизни, создали ту монастырскую жизнь, которая, как некий золотой пояс, прошла через всю мировую историю, сохранив нам в неприкосновенности и целости величайший идеал христианства, если создание этих монастырей было необходимейшею задачей верующих и преданных Церкви людей прежнего времени, то так же точно, когда внешние причины разрушили эти высокие монастырские стены, для сохранения этой драгоценности духовной, для высших стремлений духа надлежит созидать внутренние монастыри.

В те времена, когда жил Преподобный Серафим, ухождение в себя было обставлено внешне иначе, чем сейчас.

Ведь это относилось к монахам, это относилось, прежде всего, к нему самому, жившему в Саровской пустыне, которая тогда была сплошным дремучим лесом. Но самая задача, самый смысл этого указания остается и для нас: для стяжания внутреннего мира надо решительно отгородить свою душу от посягательств злой мирской стихии.

Но теперь, в наши дни, речь идет не о Саровских дремучих лесах, не об уединенной монастырской обители, речь идет о подвиге, может быть, гораздо более трудном, и во всяком случае, о подвиге новом, о подвиге, который есть ухождение в пустыню в шумнейших развращеннейших городах — это есть тоже монастырская задача и есть тоже церковный наш долг, который создает современная эпоха.

Но то, что говорит Преподобный Серафим о духовной жизни в условиях пустынножительства все это относится и ко всем временам и ко всем внешним условиям. Для нас это значит: «Создавайте монастыри в миру». Преподобный Серафим говорит: «Благодать Божия приосеняет такого человека, и он бывает сперва в мирном устроении, а потом переходит в премирное».

Вот благодатное слово Преподобного Серафима, которое должно всех укреплять на этом трудном пути делания духовного в условиях жизни мирской. Это слово Преподобного Серафима должно вселять во всех, избирающих путь не мирской, а духовный и монастырской внутренней жизни, радостную веру, что мы идем за истинным путеводителем.

«Радуйся, путеводителю всех к небеси препровождающий». Аминь.

XIV. Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Указание Апостола Павла действительно для всех времен и для всех обстоятельств. Как ни видоизменились внешние формы мирского устройства, но взаимоотношения мира и Церкви останутся всегда одинаковы.

Всегда будет вставать перед человеческой совестью вопрос: как ему надлежит устраивать внешнюю свою жизнь, решив послужить Господу.

Всегда будут ответом на этот вопрос слова Апостола Павла: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван».

Говоря о духовной жизни, мы все помним эти слова Апостола Павла.

И когда ведем беседы о жизни и поучениях Преподобного Серафима, мы также все время помним эти слова, и нас нисколько не смущает, что Церковь есть собрание людей, столь разнообразных по своему житейскому положению. Это своеобразие нисколько нас не смущает потому, что, как бы кто по своей внешней обстановке ни жил, он здесь вкушает, как и все, одной и той же духовной пищи, пьет одну и ту же живую воду Слова Божия. Для нас, когда мы рассматривали самую жизнь Преподобного Серафима, для нас все время было ясно, что мы, беседуя об этой жизни и переносясь духом в эту его пустыню, тем самым объединяемся духовно в одну семью.

И сейчас, находясь в храме, в смысле нашего внутреннего отношения к миру, из которого мы все пришли сюда, чтобы слушать поучение Преподобного Серафима, мы чувствуем себя как бы находящимися в Саровской пустыни.

И здесь, в этом замкнутом от мирской суеты мире духовном, мы твердо памятуем, что там оставленные нами все эти наши разнообразные службы и обязанности и вся внешняя обстановка жизни нашей — это одно есть — это звание наше, и пусть каждый остается всем, но пусть каждый призван и к жизни духов- ной словами Преподобного Серафима.

В этих призывах к жизни духовной святых отцов и подвижников, может быть, самым трудным является их настойчивое утверждение о необходимости скорбей для стяжания Царствия Божия.

Нам в глубине души всегда хочется рассматривать скорбь как нечто такое, чего не должно бы быть в нашей жизни, нам все-таки хочется избрать дорогу полегче, и как-то странным кажется не на словах, а в жизни соединить дело нашего спасения с этими нашими неприятностями, с этими житейскими затруднениями.

Легче в беседе, в отвлеченном размышлении установить эту связь, чем истинно переносить ее в действительности. Как-то странным кажется: какая может быть связь нашего спасения с сокращением по службе, нашего спасения и недоедания детей наших, нашего спасения и наших болезней и многого скорбного, что нам несет наша жизнь.

И все-таки это есть та истина, которая всеми святыми отцами и подвижниками всегда свидетельствуется и подтверждается, — истина, открытая нам и в Слове Божием, ибо там говорится, что «многими скорбями надлежит нам войти в Царство Божие». Об этом же скорбном пути спасения говорит и Преподобный Серафим.

«Мир душевный, — говорит он,— приобретается скорбями. Писание говорит: пройдохам сквозь огнь и воду и извел еси ны в покой. Хотящим угодить Богу путь лежит сквозь многие скорби. Как ублажать нам святых мучеников за страдания, которые претерпели они ради Бога, когда мы не можем стерпеть и огневицы».

Вот это смущающее душу утверждение вновь стоит перед нами. Мир душевный.

А кто же может иметь сей мир, как не тот, кто стоит как бы при дверях этого Царствия Небесного. Ведь душевный мир не дается внешними житейскими устроениями: можно прекрасно устроиться в смысле земного своего благополучия и испытывать такое внутреннее смятение, такой внутренний разлад, что ни о каком мире душевном не будет речи.

И, напротив, в условиях крайнего неблагополучия можно иметь истинный душевный мир. Душевный мир — это есть особое состояние, зависящее от внутренней нашей настроенности, и посему этот душевный мир и есть уже как бы вхождение в то Царство Небесное, в каковое войти можно, по словам Преподобного Серафима, через многие скорби.

Эти многие скорби, при условии, если человек будет переживать их не как какие-то случайные неприятности, зачем-то досадно встречающиеся на его пути, если он будет сам переживать их, связывая с делом спасения, тогда в каждой скорби нашей найдется нечто, что можно положить в основу внутреннего душевного мира.

Найдется это и в наших болезнях, найдется и во всевозможных материальных испытаниях, найдется и во всевозможных личных неприятностях в отношениях с людьми — везде найдется в них научающее нас смирению, терпению, прощению и, главное, научающее уповать всегда и во всем на волю Господа. «Оскорбление от других,— говорит Преподобный Серафим,—должно переносить равнодушно и приобучаться к такому расположению, как бы они до нас не касались».

Вот первая из подвижнических задач на скорбном пути жизни человеческой. Особенно в теперешнее время, при условиях нашей квартирной жизни, житейские мелочи, эта постоянная вражда разве не ставят перед человеком задачи освобождения души от постоянного возмущения наносимыми нам оскорблениями.

Ведь жизнь слагается не из геройских поступков, слагается не из великих подвигов, а в большей своей части из этих мелочей. И если в этих мелочах создается скорбь, в постоянной вражде и раздражении друг на друга, то и решение этого вопроса возрастает до значения истинного духовного подвига.

Если человек будет постоянно в состоянии духа, соответствующем правилу: «Оскорбление от других должно переносить равнодушно и приобучаться к такому расположению, как бы оно до нас не касалось», то, подумать только, как изменится все жизненное самочувствие наше.

«Если невозможно, чтобы не возмущаться, то, по крайней мере, надобно удерживать язык, по глаголу Псалмопевца, «смятохся и не глаголах».

Здесь ответ на вопрос, часто предлагаемый духовникам: как быть, если не удается побороть внутреннее чувство раздражения и вражды,— лучше ли все-таки заставить себя не выразить этого вовсе, или это будет как бы некое лицемерие, и не лучше ли прямо и открыто обнаружить то душевное состояние, которое у тебя есть?

«Если невозможно,— отвечает на этот вопрос Преподобный Серафим,— чтобы не возмущаться, т.е. если невозможно достигнуть того, чтобы оскорбления от других переносить равнодушно, то, по крайней мере, удержи язык твой, ибо выраженное вовне твое внутреннее состояние вражды и раздражения всегда в ответ вызовет еще большее усиление вражды в другом, а это в свою очередь усилит твое раздражение, и так до тех пор, пока взаимное раздражение не дойдет до крайнего предела вражды». «Для сохранения мира душевного всячески должно избегать осуждения других».

Здесь говорится о том, что каждый из нас прекрасно знает, в чем постоянно приносил покаяние, здесь говорится о страсти, от которой никак не можем не только освободиться, но которую не хватает сил хоть ослабить: постоянно судить и рядить своих ближних, постоянно вслушиваться в худое, то, что говорят о человеке, и с чрезвычайным легкомыслием быть передаточным пунктом всевозможной мерзости, которая говорится людьми друг о друге. Здесь говорится о страшной человеческой язве нашего жития мирского, о постоянном суде друг над другом.

Преподобный Серафим предостерегает нас, ибо считает это необходимым условием сохранения душевного мира.

В постоянном друг о друге злословии нарушается внутренний мир человека.

Для того чтобы обезопасить хоть сколько-нибудь свою душу от этого возмущения, ты должен, во-первых: сам соблюдать свой язык, и, если до тебя доходит скверное что-либо, рассказанное о твоем ближнем, пусть оно при тебе останется, а во-вторых: всячески устраняйся, устраняйся пересудов, а не вслушивайся, не расспрашивай для того, чтобы во всех подробностях и побольше понаслышаться человеческого злословия.

«Не должно предпринимать подвигов сверх меры, а стараться, чтобы друг — плоть наша — был верен и способен к творению добродетелей». Уже какой великий подвижник, уже какой великий постник и как свидетельствовал Преподобный Серафим об обязательстве поста, и в то же время, при всей этой своей необыкновенной строгости к соблюдению подвига постного, эта чрезвычайная широта духа, которая присуща Преподобному Серафиму, побуждает его указать, что плоть — друг наш, что она должна идти рука об руку с духовной жизнью, что она должна брать на себя в меру подвиг, дабы не явился ущерб через нее и духовной жизни. Могут в глубине души ленивые к подвигу постному и обрадоваться, и найти в этих словах легкое оправдание своей лености, своему нерадению о посте, но здесь идет речь не о тех послаблениях, которые позволяем себе мы.

Если бы мы стали соблюдать только дозволенные послабления, то они показались бы совершенно неисполненным подвигом. Нам совершенно не угрожает чрезмерное изнурение плоти.

Ведь, когда уставы постные говорят о болящих и о том, что они могут послаблять пост, имеется в виду совсем не то, что имеем в виду мы. Вот, например, в первой неделе Великого поста читаем, что для болящих разрешается послабление. Какое же? А в понедельник и вторник первой недели можно есть хлеб с водой.

«Лет до тридцати пяти, т.е. до преполовения земной жизни, велик подвиг бывает человеку в сохранении себя и многие в сии лета не устаивают в добродетели, но совращаются с правого пути к собственным пожеланиям; как о сем св. Василий Великий свидетельствует, многие много побороли в юности, но посреди жития бывши восставшим на них искушениям от духов лукавствия не стерпели волнения и всего того лишились. Чтобы не испытать такого превращения, надобно поставить себя как на мериле испытания и внимательно наблюдать всю жизнь за собою».

Вот слова, которые должны особенно запечатлеться в сердцах людей молодых. Это им здесь предостережение, это им здесь Богоносным отцом раскрывается возможная будущая судьба их.

Здесь говорится о том, что именно молодые сердца, если их коснется призыв Слова Божия, призыв к духовной жизни, они иногда берутся горячо за устроение своей души. Но в эти годы столько всевозможных искушений, и, начав эту многотрудную духовную жизнь, они не могут, по своей немощи, довести начатого дела до конца и вступают вновь на тот путь, который кажется и более легким и к которому так тянут их все искушения мирские.

«Для того, чтобы этого не случилось, — говорит Преподобный Серафим, — знай, что эта опасность непременно будет угрожать тебе, и для того, чтобы не погибнуть, ты должен,— говорит он,— внимательно наблюдать всю жизнь за собой, чтобы не сделать сначала незаметного, а потом и заметного и совершенно непоправимого шага в сторону от пути спасения».

К нам на исповедь приходят люди, часто совершенно разбитые жизнью, совершенно опус тошенные не только скорбями мирскими, но и всевозможными тяжкими прегрешениями. И как тяжкие больные, уже сознающие грозящую им от этих тяжких болезней гибель, просят от нас исцеления. И мы, тоже сами немощные, чувствуем, как бы некую безпомощность перед этой страшной внутренней опасностию и понимаем, что нельзя преподать ничего сразу восстанавливающее внутренние силы человека.

Ведь всю жизнь свою потратив для того, чтобы душу свою привести в это тяжкое состояние болезни, можно ли вдруг сразу получить исцеление? Требование дерзновенное. Этим людям приходится указывать, сколько они потратили силы на гибель души своей, и тогда им делается понятно, сколько надо потратить трудов на ее восстановление. Часто со слезами говорят люди о том, как бы было хорошо, если эта-то мысль о спасении, если бы эта надежда Царствия Божия, если бы эти разочарования во всевозможных соблазнах мирских были бы у них раньше.

«Как всякой болезни есть врачевание, — говорит Преподобный Серафим,— так и всякому греху есть покаяние».

Для того, кто все-таки сбился, когда-то в эти годы молодости своей, с праведного пути жизни и вновь погряз в безбожии и жизни мирской, — для него в Церкви всегда есть возможность жить начать сначала. Эта возможность заключается в таинстве покаяния.

На этом я хотел окончить сегодняшнюю беседу, но мне подали записку, в которой автор, именуя себя «не верующим ни во что, но любящим красноречие пишет следующее: «Вы производите впечатление средневекового монаха. Если бы вы жили в пятнадцатом веке, наверное, жгли бы еретиков на костре и подымали бы ведьм на дыбы. Ваша проповедь в двадцатом веке производит такое же странное впечатление, как если бы кто-нибудь, вместо того чтобы ехать на трамвае, сел бы на деревянную колесницу и уверял бы, что это единственный способ передвижения». Да, я думаю, странное впечатление должно быть вынесено безбожником, пришедшим в храм, столь же странное, сколько производит и на нас, вышедших из храма, сумасшедшая улица, по которой неизвестно зачем и куда бегут люди.

И если уже угодно брать это сравнение, я его принимаю. Я принимаю деревянную колесницу, пусть она колесница деревянная — но она подымает нас к небесам, а ваш сумасшедший трамвай несет вас к гибели. Аминь.

XV. Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Беззаконие неминуемо там, где безбожие, где жизнь мирская, вне Церкви.

Источник любви содержится не в отдельном каком-либо человеке, а там, где неиссякаемый источник жизни, он содержится в Господе. Как только мы теряем связь с Господом, теряем веру, теряем возможность черпать из этого источника благодатную силу, так иссякает в нас любовь, так мы впадаем в беззаконие.

Но для того чтобы черпать из этого источника, открытого нам через Церковь Христову, надлежит постоянно пребывать в теснейшем общении со Христом, каковое и предлагается нам Святою Церковью в Таинстве Евхаристии.

Вот почему, когда так обильна, так полна была благодатная любовь в людях веры, они постоянно вкушали Святое Таинство Евхаристии.

Это постоянное и теснейшее общение делало сердце человеческое горящим пламенной любовию ко Господу и к ближним. И по мере победы мирской стихии — обмирщения Церкви, по мере того, как все больше и больше развивалось беззаконие, все меньше и меньше прибегали люди к этому истинному источнику любви и жизни. И, в конце концов дошло до того ужасающего положения, когда принудительно, по указам высшей церковной власти тогда Святейшего Синода, повелевалось непременно причащаться раз в год, иначе это влекло за собой разные гражданские ограничения.

Так загоняли внешними принудительными мерами верующих православных христиан к Святой Чаше. Положение, которое было бы совершенно невозможным, представлялось бы каким-то чудовищным бредом для первых христиан, постоянно вкушавших Святую Кровь и Тело Господне и не могущих представить себе жизнь без этого постоянного причащения, подобно тому как для нашего физического бытия нельзя себе представить, как можно постоянно не дышать и ежедневно не питаться. И если бы сказали, что можно глотнуть, и то по принуждению, однажды в год воздух, чтобы существовать здесь на земле физически, это была бы совершенно такая же нелепость, как сказать: можно существовать духовно, причащаясь по принуждению, по таким указам, однажды в год.

Преподобный Серафим поучал, чтобы люди, стремившиеся к духовной жизни, непременно пребывали в постоянном причащении. Незадолго до своей смерти, призвав протоиерея Садовского и устно передавая ему завещание (вместе с церковницей Ксенией Васильевной и Мотовиловым), сказал: «Причащаться Святых Христовых Животворящих Тайн заповедую им — сестрам дивеевским, во все четыре поста, двунадесятые праздники и чем чаще, тем лучше! Ты, духовный отец, не возбраняй, сказываю тебе, потому что благодать, даруемая нам в причащении, так велика, что, как бы недостоин и как бы ни грешен был человек, но лишь в сми- ренном покаянном сознании всей греховности своей приступит к Господу, искупляющему всех нас, хотя бы от головы до ног покрытый язвами грехов, и будет очищаться Божественной благодатию Христовой, все больше и больше светлеть и спасется». Это завещание, данное дивеевским сестрам, повторяется в поучениях его.

«Благоговейно причащающийся Святых Тайн, и не однажды в год, будет спасен и благополучен и на сей земле долговечен».

Эти слова мы приводим с особой радостию. Жизнь наша засвидетельствовала о насущнейшей необходимости для духовного нашего устроения постоянного причащения Св. Тайн.

Это стремление к постоянному причащению возникло не от проповедей, не от ссылок на правило Церкви, не от ссылок на св. отцов — оно возникло из душ человеческих.

Люди сами стали к этому стремиться, чувствуя, что иначе погибнут. Погибнут без благодатной помощи в условиях современной немощи, в условиях современной мирской жизни. Жажда внутреннего устроения привела множество верующих к постоянному вкушению Св. Тайн.

«Кто в мирном устроении, — говорит Преподобный Серафим, — неуклонно ходит, тот как бы лжицею черпает духовные дары». Духовные дары, это есть та самая вожделенная область, к которой стремятся все души человеческие, не желающие жить только плотской жизнью.

Человек плотский и мирской желает черпать самой большой ложкою все то, что может дать ему привлекательного мирская жизнь, дабы насладиться всем тем, что может дать услаждающего эта жизнь земная. Человек, который живет для того, чтобы пить, есть, спать, устраиваться, и потом, думая, что без всякого за это ответа, он умрет, сгниет и этим все кончится — такой человек и черпает, и черпает из этого смрадного источника мирских наслаждений все то, что может дать ему услаждение животной природе — вот подобно этому, в области жизни духа есть свои радости, благодатное наслаждение, но для того чтобы сделаться способными вкушать их, надлежит свою душу привести в особый порядок, в особый строй, в каковой и приводится душа благодатною силою Церкви и работою человека над стяжанием мирного духа. «Что есть лучшего в сердце,— говорит Преподобный Серафим,— того мы без надобности не должны обнаруживать, ибо тогда только собранное останется в безопасности, от видимых и невидимых врагов, когда оно, как сокровище, хранится во внутренности сердца. Не всем открывай тайны сердца своего».

Здесь Преподобный Серафим говорит о том, о чем так часто и мы, на основании слов святых отцов, говорим здесь на всех беседах наших, разумею: внутреннее пустынножительство, разумею: внутренний монастырь, внутреннюю уединенность, замкнутость духовного бытия нашего, как бы отгораживаемого от всего того, что может внести рассеянность, и смуту, и осквернение. Но это вовсе не значит, что нужно скрывать свое христианское звание.

Здесь говорится: что есть лучшего в сердце, того мы, без надобности, не должны обнаруживать, здесь говорится о наших духовных состояниях, о нашей внутренней интимной религиозной духовной жизни. Но когда человек должен исповедовать себя христианином, или просто когда сама жизнь ставит его в такие условия, что он не может погрешить против Христа, скрывая свое христианство и свою веру, тогда речь идет уже не об этом скрывании в сердце своем лучшего, что в нас есть, а речь идет о малодушии нашем, о нашем неверии, о нашей нетвердости на том пути, по которому мы идем.

Ты скрывай, скрывай поглубже свою внутреннюю духовную жизнь от мирских глаз, но ты не скрывай своего креста, который висит на груди твоей, — это совсем другое.

«Одного многословия с теми, которые противных с нами нравов, довольно расстроить внутренность внимательного человека. Но всего жалостнее то, что от сего может погаснуть тот огонь, который Господь наш Иисус Христос пришел воврещи на землю сердец человеческих. Ибо ничто же тако остужает огнь, от Святаго Духа вдыхаемый в сердце инока, к освещению души, якоже сообращение и многословие и собеседование. А потому для сохранения внутреннего человека, надобно удержать язык от многоглаголания». Болтовня, пустословие, зубоскалие — вот все то чем наполняется жизнь мирских людей, все это как некая вода, заливающая огонь, горящий в сердце человеческом.

Если ты хочешь, чтобы этот огонь горел в сердце твоем, не допускай себя до этого греха — пустословия. Там, где нет огня, горящего в сердце, там, где нет жизни в Боге, там открывается широкая потребность и даже необходимость в болтовне.

Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как проводится время людьми мирскими, как они чувствуют себя неловко, если они молчат, как у них является непреодолимая жажда обязательно заполнить свое время этим пустословием. Люди в миру или занимаются так называемыми делами, или болтовней. Как только они соберутся, освободившись от этих своих дел,— они непременно должны заполнить свою пустоту болтовней.

«Сердце человеческое, принять что-либо Божественное, не требует стороннего убеждения в том, что сие от Господа, но самым тем действием убеждается, что восприятие его есть небесное, ибо ощущает в себе плоды духовные: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, веру, кротость, воздержание».

«Сердце человеческое, принять что-либо Божественное, не требует никаких доказательств, потому что принятое им в сердце свидетельствует об истине тем действием, которое оно оказывает». Если вы откроете Евангелие и прочтете то, как учил Господь, и если вы откроете самую мудрую кни гу, написанную человеком, то вы сразу увидите разницу, не в качестве только, не в существе самого учения.

Иисус Христос не доказывает истин. Он о них свидетельствует, ибо каждое евангельское слово есть истина.

И посему Спаситель на вопрос Пилата: что есть истина? — не ответил ему, ибо перед ним стояла Сама Истина, свидетельствовавшая о себе, а он своим развращенным мирским разумом искал истины от разума, которую бы доказывали всевозможными хитрыми доказательствами.

«Кто переносит болезнь с терпением и благодушием, тому вменяется она вместо подвига или даже более».

В каждом событии, жизни человек веры, живущий для вечности, понимающий, что цель его земного бытия заключается во внутреннем устроении безсмертной души, человек веры в каждом событии жизни видит для себя нечто, что должно дать положительное для души.

Каждое событие: и приятное, и неприятное, и скорбное, и радостное — освещается этим внутренним смыслом, ибо он всегда связывается для челове- ка веры с этой единственной задачей его земного существования — устроить свою душу достойно, дабы она стяжала свое спасение.

Вот и болезни человеческие— они, по-мирскому, печаль, они, по-мирскому, какое-то безсмысленное и злое несчастие, от которого нужно как-нибудь поскорее отделаться, чтобы вновь начать жить так же, как и до этой болезни. Совершенно иное для человека веры. Когда человек веры испытывает телесную немощь, он хочет продлить свою жизнь вовсе не для того, чтобы после болезни совершенно так же жить, как жил и до болезни, а для того, чтобы, вразумившись болезнью, дальнейшую жизнь прожить для устроения души. А для того чтобы так переносить болезнь, нужно переносить ее с терпением, принять ее как путь, и тогда, говорит Преподобный Серафим, «болезнь вменяется Господом вместо подвига, и даже более». «Преходя путь внутренней и умосозерцательной жизни, не должно ослабевать и оставлять оного, потому что люди, прилепившиеся ко внешности и чувственности, поражают нас противностью своих мнений в самое чувство сердечное и всячески стараются отвлечь нас от прохождения внутреннего пути, поставляя нам на оном различные препятствия. А потому никакими противностями в прохождении сего пути колебаться не должно».

Вот слова, всегда своевременные для людей, вступающих хоть сколько-нибудь на путь внутренней духовной жизни.

Они указывают им, что всегда было то же: когда человек начинал жить по-иному, чем живет мир, сейчас же все вокруг него стремились положить этому пути предел. Ибо врагу спасения человека не может не быть в высшей степени неприятно, что человеческая душа, которая шла тем самым путем гибели, которым идет большинство, вдруг стала сворачивать совсем на другую дорогу спасения, по которой идут немногие. Враг спасения нашего начинает чинить нам всевозможные препятствия.

Человек и сам не знает, откуда вдруг у него появляется то, чего раньше никогда не было: в его разуме, и сердце, и душе; вдруг появляются и внешние препятствия, которых он совершенно не мог ждать, и, главное, является чувство уныния, которое самое страшное в деле нашего спасения. Является мысль, что из этого ничего не выйдет, что люди все живут иначе и неужели, дескать, я, вставший на этот путь, один только прав?

И многое, многое другое, такое злое, лукавое и отравляющее, сумеет сказать враг человеческой душе. — Мой сын, — говорит один человек на исповеди, — верующий, а в церковь не ходит.

—Почему же, — спрашиваю. — Да на людей глядя.

Вот эти ужасные слова, обмирщающие человека и заставляющие его, как все, глядя на людей, идти к гибели.

И все это делал, делает и будет делать враг спасения нашего.

Но Преподобный Серафим и богоносные отцы наши и освещают нам путь светом своей благодати. Мы видим, где наш враг, и не хотим тогда его слушать. Аминь.